Максим Дуленцов - Диамат [Роман]

Так решил Джен Фу Чень и снова погрузился в медитацию.

Конь был молодой, горячий, на месте ему не стоялось. То сочная трава вдоль дороги, то пологий спуск к ручью привлекали его, и он тащил телегу в сторону. Хомут натер шею, конь недовольно фыркал, переходил на рысь, чтобы прохладный воздух обдул раны и прогнал оводов с шеи и спины. Так он дотянул телегу до Глухой Вильвы, реки, пересекавшей тракт. Моста не было, конь осторожно спустился к броду, с трудом наклонил шею, из-за упряжи едва доставая до воды. С другой стороны показалась подвода, медленно пересекающая реку. Вода доходила до ступиц: видать, по дну была настлана гать. Конь переступил копытами, настороженно повел ушами.

— Это что еще за явление? Подвода есть, хозяина нет. Али ушел куда по рыбу? — бородатый мужик на телеге остановился возле коня.

— Деда, а там человек лежит! — указала на подводу сидевшая позади него девушка в простом крестьянском наряде.

— Да где? Ах ты, помилуй мя! Неужто мертвяк? Что за дела, что за времена. Убивец на убивце сидит, кругом беззаконие. Не трожь его! Еще, поди, лихорадка какая!

Но девушка уже соскочила с телеги и подбежала к ничейной подводе.

— Деда, живой он. Дышит. Только раненый, вон кровища на сене, а раны перевязаны тряпицами.

— Ну и пес с ним, залазь обратно, поехали. Быстрее уедем — меньше грехов наживем.

— Ну, деда, как уедем! Он же умрет! Никого нет — подвода, стало быть, его. Раненый — может, лихие люди напали, их вон полно щас. Помочь надо. Мы же все равно к сродственникам сегодня поедем по пути, можем там его оставить. У них в селе и фельшар есть. Деда!

Дед перекрестился особым манером, широко да двумя перстами, вздохнул. Слез с телеги, привязал найденного коня за заднюю ручицу, взгромоздился обратно, строго посмотрел на девушку и тряхнул вожжами:

— Н-но-о!

Очнулся Василий Андреевич в незнакомом месте. Пахло ладаном, сырым деревом, дымом печи и паутиной. Головы поднять не смог: грудь и плечо сильно болели. Вверху потолок из скобленых досок. Повернув голову, увидел свет, пробивающийся из малого оконца. Застонал. Услышал голос молодой, звонкий, девичий:

— Ой, смотри-ка, глазоньки открыл, болезный! Ну, болит? Ой, и ковырял тя фельшар в селе, ножиком, ишо чем, а ты молчал, душа спряталась твоя. Давай-ко покушай молочка топленого, тока с-под печи.

— Где я?

— Ой, да у нас, в избе, знамо где.

— Кто вы?

— Я-то? Марья, Иванова дочь.

— Мне надо ехать, где моя телега, где конь? — Василий Андреевич вновь попытался подняться.

— Куды? Лежи давай, вона весь в дырках, из одной фельшар пулю выколупывал. Кровищи из тебя вышло — и так, и горлом — ведро. И версты не пройдешь такой. Телега твоя во дворе, а коня деда взял сено возить. Сена много нынче накосили по реке. Мужиков нету, на войне все. Деда их покосы на себя взял, бабам сено возит. Он у меня сердобольный, молится за всех, молельную избу содержит. Ну все, давай пей.

Теплое, пахнущее коровой и березовым углем молоко полилось в рот Василию Андреевичу, попадая на давно не бритый подбородок, стекая каплями на шею. Марья вытерла его после, укрыла шалью. Задумчиво посмотрела куда-то вдаль, то ли в красный угол, то ли в окно.

— Холода скоро придут. Деда дров еще не наколол с Колькой. Ну, щас сена навезут — и по дрова. Тятька не возвращается с войны все. Жду, жду, а он не едет. Ой, ну чего сижу, чего? Ишшо картошку надо в погреб ссыпать!

И она убежала. А Василий Андреевич впал в забытье.

Раны долго заживали, медикаментов в деревне не было. Дед накладывал какие-то травы, шептал молитвы, долго стоя на коленях, бухался лбом в пол перед иконами, но это не спасло Василия Андреевича от заражения и лихорадки, перешедшей в тиф. Дед подвигал кустистыми бровями, увидав однажды мечущегося в жару незваного гостя, и уехал, оставив внучке запас продуктов: лихорадки он побаивался, а Марья «все равно лихоманкой переболела ишшо в младенчестве, пущай сторожит дом, а энтот преставится вскорь». Но пророчество деда не сбылось, Василий Андреевич выболел, раны вычистила свояченица из соседнего дома, и на первый снег он уже выходил, пошатываясь, во двор.

Марья, подоив корову и поставив подойник в сени, лепила снежки и, смеясь, бросала их в штабс-капитана. Девушка она была крепкая, румяная, веселая и бойкая. На вопрос Василия Андреевича, зачем они его спасли, отвечала, улыбаясь, что мужиков в деревне нету, да и все кривые, да косые, да рябые, а тут такой красавец, «охвицер» — как такого не подобрать было. Вот вылечится и женится на ней, и будут ее тоже звать «ваше благородие». Василий Андреевич только улыбался, смеяться в полную силу было больно.

— Ну, Марья Иванова, выбрала себе муженька, немощного.

— Да не Иванова я, тятьку Иваном кличут. С войны жду, и деда ждет, а нету его все. А фамилия наша Мартюшевы. Мамка в прошлом годе преставилась от лихорадки, деда свез ее в Ныроб к фельшару, да фельшара не было, уехал, а мамка уже померла. Вот остались мы, я да Колька. Деда все в тайге жил, а как мамка умерла — к нам переехал, пока тятя не вернется.

Василий Андреевич задумался. Начал вспоминать: «Так ведь звали моего унтер-офицера…»

— А деревня-то как называется?

— Наша? Семисосны.

— И много здесь Мартюшевых живет?

— Да, почитай, половина Мартюшевых. Деревня маленькая, сродственники почти все.

— А на войну много ушло?

— Все мужики и ушли. Сначала немного брали, а потом всех подчистую загребли. Только деда остался да еще пятеро стариков.

— А тяте твоему сколько лет было?

— Тридцать семь, как забрали. Остальные молодые ушли, он самый старый.

Василий Андреевич прикрыл глаза. Вот она, семья унтер-офицера Мартюшева, погибшего под Москвой на безвестном полустанке. По дороге домой. «Моих только не бросьте…» Где ж ему найти их? А они сами его нашли. Нет, не о том думает штабс-капитан: Варенька в тюрьме, золото в телеге, надо ехать, выручать ее, и уезжать. Вот еще немного оправиться, и уезжать. Василий Андреевич бросил взгляд на телегу, стоящую у забора. Из-под сопревшей соломы проглядывала холстина мешков.

Владимир Павлович Лукин, бывший комиссар Академии Генштаба, стоял и ждал на красивом крыльце дома, где располагался Реввоенсовет Третьей армии, расквартированный в Перми, на высоком камском берегу. Пара красноармейцев рядом. Так, на всякий случай, чтоб не убег комиссар. Кобура нагана была непривычно пуста, и это тяготило. Парамонова давно не было, отправили на фронт рядовым ближе к Уфе, прямо в боевые порядки. Больше о нем Лукин ничего не слышал.

— Давай, заходь, вызывают, — послышался голос красноармейца.

Лукин выкинул самокрутку, затер носком сапога, выдохнул и шагнул к двери. В кабинете сидели несколько человек. В самом центре бородатый, как старовер, командир армии, суровый большевик Рейнгольд Иосифович Берзин, которого Владимир Павлович видел впервые.