Максим Дуленцов - Диамат [Роман]

— Ага, конечно, да кому твои телеги нужны… Эх, маменька-то так звала тебя, так звала…

Василий Андреевич сунул в сухонькую руку золотой червонец и ушел. Иванцову не сказал ничего, молча взял лошадь под уздцы.

Ночью двое конных выехали из Соликамска в Пермь.

Иван Николаевич Коромыслов был сам не свой. Животный страх заполз к нему в душу и угнездился там, гася все остальные человеческие чувства. Потому как сидел Иван Николаевич в кабинетике председателя губернской Чека, дорогого товарища Павла Ивановича Малкова. А попал он туда по навету старого своего сослуживца из казенной палаты Федора Ивановича, того самого, что учил бухгалтерским делам Василия и любил все считать в рублях. Навет был такой: мол, он, товарищ Коромыслов, вступил в тайный сговор с контрреволюционной группой белых офицеров с целью похитить и передать врагам революции ценности Советской республики, вывезенные из Екатеринбурга. Так сообщил ему товарищ Малков, когда Иван Николаевич спросил, за что он тут оказался.

— Ну, курва белогвардейская, говори, с кем работаешь! Кто в заговоре участвовал? Молчать удумал, сука старорежимная? Я тебе рот-то развяжу, муди револьвером пощекочу да отстрелю по одному…

Но Иван Николаевич и рад бы сказать, да ком в горле застрял, ни звука из себя выдавить не может. Указал пальцем на графин с водой. Товарищ Малков, настоящий пролетарий, понял жест, дал воды — в харю контрреволюционную выплеснул. Слизал Коромыслов с губ, что попало, проглотил, слова протолкнул наружу:

— Товарищ миленький, Павел Иванович, родной, не я это. Оговорили меня, сижу в подвале у вас уже три дня, все хочу рассказать, да нет никого, вот только позвали — и я все, все расскажу!

Товарищ Малков с усмешкой посмотрел на Ивана Николаевича. Сел на стул.

— Это все жена моя Варвара Григорьевна, урожденная Попова, со своим любовником, бывшим царским штабс-капитаном Кругловым. Изменяла мне, выпытывала секреты по ночам, а потом этому Круглову все рассказывала. Они и задумали ценности с поезда взять. Они все организовали, я не при чем, товарищ родной, Павел Иванович!..

— Контра ты недобитая… — поднялся товарищ Малков, крикнул в коридор: — Гаврила! Слышь чо, этого оформи и отпусти, а супружницу его арестуй. Дома она? — вопрос к Коромыслову. Тот часто закивал головой. — Дома она. Сюда везите. И этого, Круглова, что в финотделе работал, контрик из офицерья, его тоже под арест. Они, кажись, поезд грабить хотели, да не вышло.

Товарищ Мясников покуривал «козью ножку» и размышлял. Ну, победила народная революция, угнетатели сбежали, счастье — вот оно. Но почему тогда государство как попирало, так и попирает свободы граждан? Как были тюрьмы, в которых томились народные герои, так и есть они, хотя уж и контрреволюции никакой нет, всех порешили уже. Война идет — это да, надо защищать революцию, но зачем было священника-то живым закапывать? Михаил Романов — понятно, сатрап, отпрыск царского рода, угнетатель, стало быть, трудового народа, этого не исправить, нужно было искоренять всю семейку, иначе никак — расстреляли, правое дело.

Но архиепископа за что так жестоко? Уговаривал Малкова не делать этого, но разве с ним поговоришь? В расход — и все дела. Уж больно горяч и жесток к людям товарищ Малков, ежели эти люди не пролетарии. Говорил епископ на допросах: «Неправедные дела творите, разве вера в Бога — это контрреволюция? Разве Иисус наказывал: убей ближнего своего для светлого будущего, разори храмы ради справедливости? Кто в древности разорял храмы, и что потом было с его делом? Вот царь вавилонский Навуходоносор разрушил храм Соломона, а после не стало самого Вавилона. Сигизмунд с самозванцем оскверняли православные церкви триста лет назад — теперь Польша под Россией. Неужели мало уроков? Я всего лишь хочу дать в смуте нынешней возможность помолиться и покаяться, а вы лишаете этого всех и сами лишаетесь. Не пулей и штыком надо нести истину, а словом, а слово ваше слабо. Вот народная власть сейчас у нас, а живется хуже, чем при царе. Этого вы хотели? Не могу я сказать пастве: разоряйте церкви, — ибо несправедливо это и кощунственно звучать будет из моих уст. Могу только призвать к смирению и молитве, чтобы просили Господа образумить одержимых дьяволом и изгнать Люцифера из земли нашей, добродетель взращивать, дабы Господь умилостивился и обратил свой лик на Россию, спас ее. Пойми меня, сын божий».

Видел товарищ Мясников, что верны и справедливы слова его, даже Ленину писал: мол, надо быть милосерднее. Да только не услышал его товарищ Ленин, дела у него были поважнее. Говорил тогда епископу: смягчите волю свою, — но тот был непреклонен. И отдал приказ товарищ Малков уничтожить непримиримого врага революции. Закопали священника живьем, только по просьбе товарища Мясникова выстрелили в могилу, чтобы быстрее умер.

А сейчас еще эта барышня. Допрашивал ее — ничего не знает, ревет только тихо на допросах. Штабс-капитана Круглова не знает, про попытку ограбить поезд с ценностями не знает. Просто ревет и все. Отпустить бы ее — так нет, вчера вышло решение Чека «о расстреле гражданки Поповой В.Г. за организацию подпольной контрреволюционной группы».

В дверь постучали.

— Кто там?

— Да, Гаврила, я это, Ляксей. Тут это, девку расстрелять надо, где ее того-то? Можа, как всегда, во двор семинарии да и все? Чо возить куда-то? Она ж никто.

Товарищ Мясников коротко кивнул.

— И еще это, Гаврила, девка вроде чистая, аппетитная, чо ее просто так-то? Можа, попользуем покамест? Ты да я, да еще ребята хотят. А потом в расход сразу.

— Пошел вон, мерзавец! Мало вам шмоток с убитых, даже с Михаила поснимали все, так еще и поиздеваться хотите. Стреляйте так, в одежде. И если кто ее пальцем тронет или вещи ее — сам пристрелю гниду. Пошел вон!

Варенька сидела на полу подвала старинного дома на улице Монастырской, ставшего пристанищем губернской Чека, и плакала. Плакала она давно, с тех пор, как пришли незнакомые грубые люди, схватили ее под локти, утащили в пролетку, увезли и закрыли в этом пыльном подвале прямо в нарядном платье и шляпке, которые она надела специально, намереваясь пойти к Василию Андреевичу, узнать: может, вернулся. Плакала она и тогда, когда человек в военной форме кричал на нее, плакала, когда хлестал по щекам, плакала, когда спрашивал о Васе. Сквозь пелену слез понимала: Васе грозит опасность. И потому даже на вопрос, знает ли она офицера Круглова, только мотала головой, утирая лицо. Потом пришли страх и жалость к себе. Но от этого слезы полились еще обильнее. В конце концов, ее вообще вызывать на допросы перестали, и она просто всхлипывала, вжавшись в стену. Места у оконца с решеткой или на матрасе, брошенном в нише, Вареньке не досталось, а людей в подвале все прибывало. Были это в основном мужчины плотной комплекции, приходилось тесниться. Однажды в подвал ввели священника в рясе, но без креста: сорвали, видимо. Священник не стенал, не бил кулаками в дверь, не просил еды и не ругался, как иные, а просто сел у двери подле Вареньки и молча закрыл глаза. По прошествии некоторого времени он погладил Вареньку по давно немытым и нечесаным волосам и спросил: