Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

Но докричаться ему не дают новым «открытием» — деревенским увальнем-мужиком, сплошь заросшим черными волосами, из-под которых только глаза сверкают да нос торчит. На голове у увальня собачий треух, на голом теле зипун, за поясом — топор, в руке — дубина с оглоблю. И бородач не знает, что с ней делать. То так повернет, то этак, задевая соседей, пугая лошадок. Конь же под ним — мослы да кожа. Цыгане на живодерню краше ведут.

— Ну и Еруслан-богатырь! — весело посверкивает зрачками плутоватых глаз Ваньша. — Такому не в войско, а с кистенем да на большую дорогу. От одного вида порты обмараешь… Настоящий Кудеяр-разбойник.

— И верно, — услужливо соглашается сосед, — кистеня не видать, но топор ужо захватил.

— Это, — скалится Ваньша, — чтобы к делу приступить на обратном пути. Так сказать, не теряя времени…

— …Не теряя времени, топором по темени, — закатывает глаза от смеха Ваньшин сосед.

«Не войско, а посмешище, — злился Шеин, хотя и не слышал насмешек курских зубоскалов. Не до них было. — У Стеньки Разина вольница и та лучше, надо думать, выглядела».

И вновь больше всего таких «чудо-витязей» было приведено на смотр именно старыми дворянами да детьми боярскими.

«Опять воруют, — вновь и вновь раздражался Шеин жадностью курских и волостных помещиков. — Количество соблюли, но о вооружении даже не подумали. Думают — авось сойдет. Нет, не сойдет, упыри деревенские. Заставлю, как миленьких, нормально исполчиться. Вотчин лишиться, чай, никто не возжелает».

Но вот нововведенцы, сами добротно вооруженные, представили на смотр по два-три конника, сносно одетых и вооруженных саблями либо пиками, позаимствованными у казаков. Это хоть как-то сглаживало все нарастающую злость и досаду воеводы. Перед одним из таких новых вотчинников он задержался.

— Как зовут?

— Аникий Жеребцов, Максимов сын, — несколько смутившись, но, тем не менее, четко представился спрашиваемый дебелый бородач лет сорока-сорока пяти.

Сразу видать — опытный служивый, повидавший не один поход и не один бой. Мушкет исправный, на боку — сабелька турецкая, дорогая. Шапка — темного бархата с опушкой из заячьего меха. Кафтан казенный, добротный. За шелковым кушаком — два пистоля, кинжал. Гнедая гривастая кобылка под ним молодая, ухоженная. Под казачьим седлом привычная. Пофыркивает, тонкими ногами перебирает, лиловым глазом, в котором отражается съезжая изба и весь разбор, спокойно поводит. Время от времени хвостом себя по ногам и бокам шлепает — надоедливых оводов да мух отгоняет.

— Давно во владение введен?

— Года два как…

— Где?

— В сельце Шумаково.

— За что милость сия?

— За государеву службу и походы… Чигиринский и Киевский.

— С воеводой Григорием Ромодановским что ли хаживал?..

— С ним самым, царство ему Небесное, благодетелю моему, Григорию Григорьевичу…

— Сморю, не робок.

— А что робеть, коли на государевой службе…

— Правильно, — впервые за весь смотр жильцов улыбнулся Шеин. — На государевой службе робеть не пристало. Служи честно — и будет почет и справа. Не зря же сказывают: служба хоть и трудна, зато мошна не скудна.

— Стараюсь, — пустил довольную улыбку в курчавую бороду Аникий Жеребцов. — Стараюсь. Вот сына Андрея да зятя Микиту привел… — повел головой и очами в сторону двух молодых парней, теснившихся слева от него.

Названные молодцы качнулись в поклоне. Оба справно одеты. Вооружены не хуже самого Аникия, правда, за кушаком только по одному пистолю. И кинжалов не видать. Восседают на ухоженных буланой и соловой лошадках. Любо-дорого посмотреть, полюбоваться.

— А еще и двух крестьян своих… — кивнул меж тем Аникий на двух русобородых мужиков лет по тридцати пяти.

Как и помещик, мужики в сапогах, одеты скромно, но опрятно. Кафтанчики, то ли с хозяйского плеча, то ли как иначе добыты, хоть и в заплатах, но перепоясаны кушаками из замашных рушников. За ними, вместо кинжалов и сабель, большие ножи, явно откованные местными кузнецами. В левых руках пики. Чем не воины? Воины. Лошадки под ними хоть и в возрасте, судя по поблекшему окрасу шерстки, но еще крепенькие, ухоженные. Добрую скачку выдержат.

— Сколько же душ за тобой? — загорелся зеленым глазом Шеин.

— Так… — было сунулся приказный ярыжка с раскрытой на нужной странице Разборной книгой.

Явно хотел перед воеводой свое старание показать.

— Не с тебя спрос, — осадил его прыть воевода.

— Да с дюжину наберется, — ответил Аникий.

— А семья? Большая ли семья?.. Кто на хозяйстве остался?

— Мать померла, — стал неспешно пояснять нововведенец. — Отец старый, с печи почти не сползает… Сын женат… Дочь замужняя… Внуков по паре уже нарожали. Жена имеется. На ней ныне хозяйство…

— И не боязно сына да зятя на службу брать, в поход вести? Вдруг да убьют.

— Можеть, оно и таво, боязно… — тряхнул бородой Аникий. — Только двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да и кто-то же должен за государство наше радеть! А умереть? Умереть можно и на печи, жуя калачи, и в поле, коли такая доля…

— Смотрю, ты — мудрец.

— Не, батюшка-воевода, никакой я не мудрец и не хитрец. Просто о себе и о других немного думаю.

— Это как?

— А вот так: воинство свое снарядил не потому, что деньги лишние или их не жалко, а потому, что жизнь дорога. И совесть есть.

— Ну-ка, ну-ка! — Стал похож на кота, приметившего добычу, воевода.

— Плохо вооруженные вои ни себя, ни меня защитить не смогут, — стал пояснять Жеребцов. — Потому одни убытки будут, коли их убьют… либо покалечат.

— Так-так, — согласно кивнул головой воевода.

— А справный вой и за себя постоит, и за радетеля своего, и за Русь-матушку, и за государей, конечно. Тут, мыслю, — одна выгода.

— И все-таки ты хитрец! — улыбнулся Шеин.

Его рука скользнула в карман кафтана.

— На, держи, — протянул воевода серебряный рубль Аникию. — За добрую государеву службу.

— Премного благодарен, — принял тот воеводский подарок.

Принял без подобострастия и ложного жеманства. Принял достойно, как и положено воину принимать заслуженную награду.

«Вот таких бы служивых жильцов побольше, — подумал Шеин. — С ними Руси нашей ни один ворог был бы не страшен».

И пошел, сопровождаемый начальственно-приказным эскортом, дальше.

Как ни затянулся смотр, но к началу обедни закончился. Однако людей Шеин не отпустил, а предложил совершить общий молебен.

— После же молебна два часа на отдых и еству. И снова сюда, — распорядился он. — Будем огневой бой проверять.

Молебен о даровании побед русскому воинству проходил прямо во дворе Знаменского собора. В Храм не поместились бы. Соборное духовенство вынесло хоругви и иконы на улицу. Вынесена была и Курская Коренная икона Божией Матери «Знамения». Не столько сама икона, потемневшая от времени, с едва угадываемым ликом Богоматери и младенца Иисуса, приковывала к себе внимание служивых, как ее богатый оклад. Исполненный московскими умельцами, он был из чистого золота, усыпанного жемчугом и драгоценными камнями. От них, дробясь и рассыпаясь искрами и радужными брызгами, отражались солнечные лучи. Вследствие чего казалось, что от иконы исходит неземное сияние.