Анна Алматинская - Гнёт. Книга вторая. В битве великой

Начальник крякнул:

— Это можно…

Радость, которую испытал Ронин, получив письмо от дочери, неожиданно сменилась печалью. На другое утро надзиратель сказал ему, что в конце коридора имеется камера смертников. Там уже целый месяц томится юноша. Если не будет помилования, то казнь совершат на этой неделе, здесь же, в тюремном дворе.

Для Ронина начались мучительные дни. Он стал думать о юноше. Ночами почти не спал.

Стоял конец марта. Рязанская весна робко вступала в свои права. Днём ярко светило солнце и звенела капель, а ночью морозец сковывал подтаявший за день снег.

Эта ночь тянулась особенно медленно. Измученный бессонницей, Ронин поднялся с койки и подошёл к высокому окошку. В конце коридора резко щёлкнул замок, открылась тяжёлая входная дверь. Послышался гулкий топот солдатских сапог и бряцание винтовок. Понял — идут за смертником.

Молодой звонкий голос с надрывом прорезал немую тишину: "Товарищи! Помогите!"..

Тюрьма ожила. В камерах застучали. Раздались выкрики: "Палачи! Вампиры! Убийцы!"

Ронин, весь дрожа, стоял у двери. Вслушивался в каждый звук. Вот тихо прозвенели кандалы, точно закованного человека волокли по земле. Стон. Потом шум бесполезной борьбы. Мучительный крик:

— Прощайте, товарищи!

Ронин поймал себя на желании дико завыть, ударился головой о стенку. Сжал кулаки, поднял голову и… над звоном кандалов поплыла песня:

Мощные звуки "Варшавянки" неслись под сводами. Весь гнев, всю свою ярость вложил Ронин в эти слова протеста. К нему присоединился один, другой голос, и вот уже гремит вся тюрьма.

Свершилось чудо. Истерзанный муками ожидания и страхом смертного часа, обронённый зашагал бодро, в такт песне. Конвойные тоже отбивали шаг. Проходя мимо камеры Ронина, юноша бодро крикнул.

— Спасибо, дорогой товарищ! — И тут же подхватил припев;

Ронин понял, что узник воспрянул духом. Он шёл на смерть с поднятой головой.

Через несколько дней Ронину объявили, что в порядке административного надзора его высылают в Кемь на два года. Позже узнал, что губернатор поспешил выслать без суда и следствия, опасаясь приезда комиссии. В прессе стали часто появляться статьи и заметки о произволе и безобразиях в рязанской тюрьме.

Сидя на берегу хмурой Кеми, глядя на подступающий к реке лес, Ронин тосковал. Нго неудержимо тянуло в Ташкент, к людям, с которыми связывало большое дело.

Суровые жители Кеми, большей частью карелы, почти не говорили по-русски. Ронин стал сразу по приезде изучать местный язык, но свободно говорить по-карельски не мог, и это обрекало его на одиночество.

Однажды, пробираясь в густых зарослях, Ронин услышал шаги. Притаился за кустарником, выжидая. Но шум шагов прекратился. В тишине раздался басовитый окрик:

— Ты чего это затаился? Вылазь!

— С радостью вылезу, я думал, медведь, — засмеялся Ронин.

Обогнув куст, вышел на тропинку. Там стоял лохматый великан и целился из ружья.

— Кто ты есть? — спросил лохматый, опуская дуло к земле. — Чего шатаешься без ружья.

— Оружия мне не положено, ссыльный. А ты кто будешь?

— Лесник. Корнеем кличут.

— Уж не тот ли Корней, о котором Соколёнок рассказывал?

— Вот ведь диви… Видать, знаешь Андрея… Где он теперя?

— За границей. Елена Сергеевна с ним живёт.

— Ну-ну! А тебя кличут-то как?

— Ронин, Виктор Владимирович, из Ташкента…

— Шагай, паря, со мной до избушки, гостем будешь. Видать, наш ты. Тоска тут жить в лесу без человека.

После этой встречи Ронину стало легче переносить ссылку. Почти ежедневно он навещал Корнея, просиживал у него в избушке за чашкой чая или совершал вместе с лесником обход участка.

Поздней осенью пришло долгожданное известие от прокурора — Ронин получил свободу. Решил ехать в Ташкент, но Анка в письме отсоветовала: "Будет трудно устроиться. Почти всех дружков постигло несчастье…" Понял, о чём идёт речь.

В родные края следует добираться окольными путями. И, простившись с Корнеем, Ронин подался в Париж, а оттуда в Ментону.

По каменистой горной троне бежит лохматый пёс. За ним карабкается ослик, навьюченный до предела: на деревянном седле перекинута скрученная рулоном чёрная кошма, на ней хурджуны — перемётные сумы, набитые одеждой и деревянной посудой. К луке привязан большой медный чайник, сзади к седлу приторочены два тючка. За осликом шествует кузнец Машраб, у него через плечо перекинут хурджун с продуктами и ружьё; за ним шагает его жена Масуда, тоже с поклажей, а обочиной легко ступает дервиш Сулейман. Он радостно глядит на склоны гор, следит за полётом птиц в голубом небе, прислушивается к посвисту пичуг. Заметив в расселинах скал нежную травку, сворачиваете дороги и осторожно срезав, связывает в пучок и, завернув в полстинку, засовывает в небольшой мешок, висящий за плечами.

Далеко остался Ташкент. Впереди, за перевалом, — родное предгорье, там пасутся табуны и отары бека Дотхо. При воспоминании о беке косматые брови Машраба хмурятся. Будет время — рассчитается с этим злодеем Машраб. За односельчан, и за себя, и за дочь рассчитается. "О балам [51] Балам — дитя моё. , не забыть мне тебя", — шепчут пересохшие потрескавшиеся губы. Сжимает сердце тоска, и глаза туманит влага.

Но вот ослик достиг вершины увала и остановился. Возле него, высунув язык, уселся пёс. Стали ждать хозяина. Куда он их направит? Вперёд, к высокому перевалу, или по боковой тропке к маленькой лачуге, прилепившейся у подножия скалы?

Подошёл Машраб, взглянув на собаку, усмехнулся:

— Что, Джарчи, не знаешь, куда вести своего друга? Что ж, посоветуемся.

Он опустился на камень, посмотрел на тропу, по которой поднимались Масуда и Сулейман. В тишине, что царила вокруг, ему почудился детский плач. Вот он стих, опять повторился… Откуда бы здесь быть ребёнку? Наверное, завывает ветер в трещинах скал.

В это время подошла Масуда, а следом поднялся на вершину увала Сулейман.

— И-йе… Дитя плачет, — сказал он, прислушиваясь. — Джарчи, иди, ищи…

Пёс оглянулся на хозяина, словно требовал подтверждения.

— Иди! — проговорил кузнец.

Джарчи бросился к лачуге, видневшейся у подножия скалы. Машраб пошёл следом. Не успел он пройти несколько шагов, как его догнал Сулейман.