Клыч Кулиев - Махтумкули

Кому из них помочь, ибо всем помочь невозможно? Вот этой женщине со слезящимися глазами, что прислонилась головой к стене чайханы? На лице ее гримаса сдерживаемой боли, безмолвного вопля, а кричать нельзя — прогонят от чайханы.

Рядом, подложив под голову старый халат, лежит старуха в немыслимом тряпье. Она еле дышит, и никто не даст гарантии, что она будет дышать и вечером.

Мальчик лет пяти-шести возится в пыли, сгребает ее в кучки левой рукой — пирожки лепит. Правая ручонка висит безжизненно, пальцы на ней скрючены.

И все они — люди. Люди, на которых судьбой, — а может, и не только судьбой, — с самого первого дня их наложен запрет и предел желаний.

Махтумкули не мог пройти безучастно, нашарил в кармане мелочь, бросил на дорогу. Однако пришлось поторопиться — со всех сторон потянулись взгляды и руки, жаждущие подаяния.

Торговая площадь Хивы впитывала в себя множество людей не только из различных уголков ханства. Огромные массы народа стекались сюда отовсюду с одной заботой — купить или продать. А товаров — великое множество; базар халатов, базар тканей, скотный базар, ковровый базар, посудный базар, зерновый базар. И даже — базар живого товара, где продавали и покупали невольников.

Махтумкули знал, где чем торгуют и где предположительно искать земляков. Он направился прямо туда, где торговали зерном.

Пшеница, ячмень, рис, кунжут, маш. Горы мешков и чувалов. Если все это разделить между голодными, мир станет сытым. Станет ли? Мешки и чувалы, хоть их и очень много, сосчитать в конце концов можно. А кто способен сосчитать всех голодных? Задача эта выше сил человеческих.

Послышался голос Нурджана:

— Махтумкули! Мы здесь!

Он подошел, поздоровался, спросил, как устроились в каравансарае. Потом они с Нурджаном пошли на халатный базар, и Махтумкули купил три хивинских халата — отцу, Абдулле, Мамедсапе. Потом они направились к торговцам женскими украшениями и приостановились, услыхав речитатив сказителя.

Сказитель декламировал стихи на узбекском языке. Гортанный голос был приятен, мелодичен, выразителен. Безмолвным кольцом стояли вокруг люди, плотным кольцом, а хотелось взглянуть на лицо человека со столь приятным голосом.

Махтумкули стал протискиваться сквозь толпу, ища глазами просвет, сквозь который был бы виден центр круга. Там, сложив ноги калачиком, сидел худощавый темнолицый человек лет тридцати. Большой раскрытый фолиант лежал перед ним, но он не смотрел в книгу, он читал наизусть:

В прекрасную старинную героику высоких страстей и высоких поступков вел слушателей волшебник Навои, и Махтумкули поддался очарованию, позабыв, куда и зачем надо идти. Нурджан дернул его за рукав:

— Пойдем, что ли?

Он повиновался. Но долго еще сопровождал его голос сказителя; даже растворившись в базарном доме, он отдавался в ушах, как это чьих-то воспоминаний, ассоциировался не с образом Ширин, а с другим, знакомым, дорогим сердцу образом Махтумкули спотыкался на ровном месте. Нурджан его поддерживал под локоть и, пользуясь состоянием друга, тащил вовсе не гуда, где украшения продаются.

— Гляди! Лихо идут дела у нашего приятеля!

Они были у невольничьего базара. Махтумкули досадливо поморщился — добрый малый Нурджан, а соображает иной раз со скрипом. Что ему здесь понадобилось, спрашивается?

На специальном деревянном помосте высотой вершков семь-восемь стояла, понурясь, молодая женщина, в пестром узбекском платье. Полные икры ног ее облегали затейливо расшитые обшлага штанов из того же шелка, что и платье. Туфли на каблуках и золототканая тюбетейка довершали наряд. Округлое привлекательное лицо, видно, не привыкло к солнцу — матово отсвечивала словно молоком вымытая кожа. А волосы были черны досиня и странно они гармонировали с молочной белизной щек.

Это была та самая пленница, что ехала на лошади наглухо закутанная в халат — ее порывался посмотреть Нурджан. Она же и вопила ночью, когда хозяин вознамерился временно продать ее русскому купцу. Не мужских ласк испугалась, она знала, что ее ожидает, и покорилась неизбежному, много ночей уже согревала ложе то хозяина, то торговца Гочберды. Просто испугалась, что в Россию увезут, вот и закричала. А в чьи объятия попадет, не думала, потому что сломано было дерево судьбы ее, и совсем не интересовал торгующийся с хозяином симпатичный, гладколицый и пышнобородый покупатель.

Тархан торговался отчаянно, расхваливал невольницу на все лады, словно девушку непорочную продавал. В конце концов хлопнули по рукам.

— Ладно, пусть будет по-твоему, забирай, пусть у твоего колышка старится.

Торг окончился. Женщине накинули на голову халат, за руку свели с помоста.

Махтумкули чувствовал себя отвратительно. Во рту такой привкус был, словно какой-то дряни, словно яду наглотался. Он круто повернулся и зашагал прочь: тошно смотреть было, как торгуют людьми. В груди клокотал гнев. Было бы можно, на месте убил бы проклятого аламанщика! «Предположим, зарабатываю я хлеб свой честным путем. Что от этого изменится в мире?» Если все так рассуждать станем, мир вовсе запаршивеет! Но и в том, что истребишь одного аламанщика, тоже пользы на грош, прав этот чертов Тархан. Безвыходный круг, петля на шее…

Купив нужные вещи, и распрощавшись с Нурджаном, Махтумкули покинул базар. Не успел войти в келью, как примчался прислужник: тагсир вызывает.

Махтумкули догадывался, что кроется за этим вызовом — Нуретдин уже намекал. И это действительно было так. Осведомившись для проформы о здоровье, Бабаджан-ахун заговорил, покашливая для солидности:

— В начале будущего месяца — это будет месяц раджаб — негаснущий светоч Хивы, его величество Гаип-хан, — пошли ему аллах долгих дней жизни и благоденствия, — устраивает празднество, большой той. Все мудрецы подлунной, святые отцы и поэты удостоятся присутствия на этом празднестве. Невиданное торжество и ликование озарят наш священный город. Большие почести будут оказаны тому из поэтов, кого озарит милость владыки. Готовься — ибо мы возлагаем на тебя немалые надежды. Ты должен проникнуться ответственностью за наше доверие и оправдать его. Надеюсь, я излагаю мысль ясно и доступно?

Бабаджан-ахун был заметной величиной в Хиве, даже за глаза его именовали либо «тагсир», либо «пир», и никто не брал на себя смелость ослушаться его, отказать в какой-либо просьбе, ибо имел Бабаджан-ахун свободный доступ во дворец самого Гаип-хана — «негаснущего светоча Хивы». Все улемы [29] Улемы — богословы и законоведы мусульманского религиозного права. старались угодить Бабаджану-ахуну, подхалимничали перед ним, заискивали, не говоря уже о более мелкой сошке.