Клыч Кулиев - Махтумкули

В келье было темно и душно. Свет, проникающий сквозь узкую щель окна, был слишком слаб, но Махтумкули различал все: в одном углу в беспорядке грудились тунча, кумган, посуда, остальные углы занимали полки, и на них навалом лежали книги и свитки — как в хаджиговшанском доме.

Чьи-то руки протянулись из-за спины, ладони прижались к щекам, затеняя глаза, чужое горячее дыхание коснулось затылка. Махтумкули потрогал чужие пальцы на своем лице.

— Нуретдин? Убирай руки, никто, кроме тебя, не может быть.

Тот не подчинился, пришлось высвобождаться силой, но это был действительно Нуретдин — милый, добрый друг Нуретдин. Они крепко обнялись.

— Приехал кто-нибудь кроме нас? — спросил Матхумкули. — Что-то во дворе никого не видать.

— Все здесь, тагсир [28] Тагсир — обращение с высшему духовному лицу. им нотации читает. Я тебя увидел и потихоньку сбежал.

— О чем он там толкует?

— Сейчас чай поставлю, потом расскажу.

Нуретдин взял тунчу, вышел, а Махтумкули тем временем принялся приводить в порядок келью — подмел пол, разложил вещи по местам, раскатал новую, привезенную из Гургена, кошму, расстелил сачак, вытряс на него из хурджуна хурму, кишмиш, орехи, фисташки. Посередине поставил кувшинчик с каурмой. Подумав, достал подаренную Менгли тюбетейку, заменил ею свою, будничную.

Вернулся Нуретдин. Увидев кошму, похвалил:

— Хорошая кошма. Почти как ковер. Из Гургена привез?

Махтумкули кивнул. Нуретдин, присев, погладил щеку рукой.

— Как там гургенцы поживают?

— Живут, — сказал Махтумкули неопределенно.

— Отец, мать, братья — все живы-здоровы?

— Слава аллаху, живы.

— А Менгли?

Махтумкули невольно вздохнул.

— Плачет Менгли.

— Случилось что-нибудь?

— Родители продать ее собираются.

— А она?

— Что «она»… Плачет. Если, говорит, даже в колодец бросать станут, по рукам и ногам связав, никому не отдам свое сердце, кроме Махтумкули.

— Молодец! Бывают же и среди девушек отважные!

— Вот, подарила… — Махтумкули снял тюбетейку, протянул ее Нуретдину. — Своими руками вышила, своими руками на голову мне надела.

— Хорошая работа, — одобрил Нуретдин, разглядывая тюбетейку. — Какие узоры, а? Мастерица!

— Это не узоры, — Махтумкули надел тюбетейку, — это струны сердца ее… Ваши как живут?

— Все в порядке, привет тебе от них привез. А это что за книга?

— Отцова книга, я тебе о ней уже говорил. Хочу каллиграфу отдать, чтобы переписал.

Нуретдин осторожно полистал рукопись, прочитал нараспев:

Нуретдин поднял взгляд на Махтумкули.

— Как сказано, а? Отлично сказано! — Он вполголоса повторил две последние строки. — Браво! Будем живы-здоровы — почитаем в более спокойной обстановке. В более приличествующей для таких прекрасных стихов.

Махтумкули был признателен другу за такие слова, но с Нуретдином можно не скрывать то, что думаешь.

— Да, отец вложил в стихи много стараний, много души, много мудрости, извлеченной из самых глубоких глубин жизни. Боюсь только, что до сознания простых людей не все дойдет — местами язык тяжел.

— Не возводи напраслины, стихи отменные, умные.

— Не спорю. Ты понимаешь их, и я пойму. А людям попроще надо. Так, как сами они говорят, а не высокий стиль дидактики.

— Постой, но разве твой отец писал поэму для простого люда?

— Для кого же еще? Для себя, что ли? Или для учащихся медресе? Нет, он о народе думает постоянно и для народа творит. Появись сомнение, что поэма не понадобится людям, я, вероятно, не стал бы переписывать ее. Да, пожалуй, не стал бы!

Нуретдин только головой покачал.

— Угощайся, — Махтумкули указал на сачак. — И рассказывай, наконец, что тут нового — ты как-никак раньше меня прибыл.

— Новости есть, — Нуретдин бросил в рот щепотку кишмиша, — есть новости, как не быть. Гаип-хан собирается отпраздновать день своего восшествия на престол. Говорят, всех поэтов собирает. Торжества великие ожидаются. Говорят, невиданной награды будет удостоен тот из поэтов, кто окажется победителем в состязании.

— Не ты ли ждешь награды? — улыбнулся Махтумкули.

— А почему бы и нет? Те, которых награждают, не намного талантливее нас.

— Эх, Нуретдин-джан… Для того, чтобы удостоиться награды, друг мой, надо превозносить хана выше небес, добрее земли, светлее солнца. Нам с тобой такое не по плечу.

— Все равно будем участвовать в состязании. Таксир уже волновался: не приехал ли Махтумкули. Готовься. Он от тебя не отстанет. Все ведь жаждут славы и непрочь получить ее даже за чужой счет.

Снаружи послышался гул голосов, через мгновение в келье стало тесно и шумно. Вопросы — ответы, вопросы — ответы. Говорили все разом, перебивая друг друга. Так же дружно поднавалились на сачак и быстренько умяли все угощение. Потом пили чай, заваренный Нуретдином. За чаем последовал горячий обед.

Разговор бурлил аж до самого намаз-и хуфтана — молитвы перед сном.

По своему обыкновению Махтумкули проснулся на рассвете. Сделав омовение, неторопливо совершил утреннюю молитву. Слегка перекусил и отправился поискать земляков — наказы надо было передать им от родных и знакомых.

Медресе Ширгази находилось почти в центре города, неподалеку от дворца Гаип-хана. В этой части города вообще не было иных зданий, кроме мечетей и медресе. Все они были построены из желтого кирпича, и цвет их был приятен для глаза, особенно на рассвете и на закате. Минареты и купола так густо рисовались на высоком полотнище неба, так величаво сверкали, принимая золотые дары встающего солнца, что казалось, будто весь мир состоит из минаретов и куполов.

Махтумкули хорошо знал Хиву — за два года учебы немало пришлось походить по ее узким улицам. Все они неизменно сходились к базару — этой своеобразной «Мекке» города.

Многочисленные чайханы и каравансараи прочно держали базар в своих каменных объятиях. Для каждого прибывающего издалека каравана имелось свое постоянное пристанище, где надлежало развьючиваться и отдыхать. Караваны гокленов обычно останавливались у купца Хайруллы. Это был добротный караван-сарай, расположенный несколько в стороне от базара, но просторный и удобный, высокая кирпичная стена гарантировала тут покой и безопасность.

Махтумкули не очень любит бродить по городу — тяготил вид убожества и нищеты. Сама обездоленность барахталась в болоте жизни на городских улицах — калеки, слепцы, паралитики… Так много нищих канючило и причитало, протягивая руку за жалким подаянием, за коркой хлеба, что пересчитать их невозможно было и возникало впечатление: нищих в городе намного больше, чем нормальных и обеспеченных.