Клыч Кулиев - Махтумкули

Махтумкули стоял перед тагсиром с ритуально сложенными на груди руками и незаметно рассматривал его — смотреть прямо в лицо считалось очень неприличным. Весь белый, будто нездешнее существо, был Бабаджан-ахун, Рубашка и штаны, тонкий халат, тюрбан, борода, усы — все отливало снежной, нетронутой белизной. Даже густые брови старца были кипенно-белыми! А от морщинистого продолговатого непроницаемого лица веяло холодом и отсутствием всех земных страстей.

Махтумкули заранее приготовился к ответу. Однако на всякий случай, осведомился, какое, по мнению мира, стихотворение следует читать на ханских торжествах. Потеребив холеными полными пальцами свою бороду пророка, ахун слегка свел брови.

— Разве об этом надо спрашивать у нас? Торжества устраивает его величество. Владыка устраивает празднество. Надлежит прочесть такие стихи, которые возрадовали бы душу Гаип-хана — защитника истины и веры, опоры всего мусульманства, ревнителя ислама. Надеюсь, наша мысль доступна для понимания?

— Доступна, о тагсир, но смогу ли я?..

Бабаджан-ахун оценил скромность поэта и милостиво позволил доброжелательной улыбке мелькнуть на своих губах. Не улыбке, нет-нет! — тени ее.

— Ты не сможешь — кто сможет? Оставь сомнения и положись на волю аллаха. Не каждый день сыну Адама представляется такой счастливый случай — угодить владыке.

Махтумкули поклонился.

— Погоди, — не повышая голоса, так же размеренно и бесстрастно, как говорил до этого, остановил его ахун. — Ты молод, а молодость опрометчива. Накинь на нее узду мудрости и не сочини какого-либо вздора. Мальчишество наказуемо, даже если оно и неумышленно. — Впервые за все время он поднял взгляд на Махтумкули, брови снова чуть шевельнулись. — Будет правильным, если приготовленные стихи сперва посмотрим и оценим мы.

— Слушаюсь, мой пир. Покажу, если получится.

— Должно получиться. Обязательно должно. Времени осталось мало. День-два разрешаем на работу не выходить, не заниматься ничем, кроме стихов.

Махтумкули поклонился, вышел и носом к носу столкнулся с поджидающим его Нуретдином.

— Ну, чем все кончилось? — осведомился тот. — Что он тебе сказал?

— То же, что и ты, — ответил Махтумкули. — Стихи сочинять велел. Такие стихи, чтобы возрадовалась и воспарила душа покровителя — опоры всего мусульманства.

— Это кто такой?

— Гаип-хан, кто же еще.

— Значит, идем стихи сочинять? Очень приятно. А то, знаешь, всю эту неделю пришлось бы гнуть спину с темна до темна — сено заготавливать.

— Пир сказал, что я могу не выходить на работу.

— А я так и понял. Пойдем к нему — ты и меня отпросишь с работы, заявишь, что один — не сумеешь сочинить. Только с моей помощью. А мы с помощью пира отлежимся малость — наша ведь скотина голодной не останется. Верно?

— Думаешь, пир поверит в твои поэтические способности?

— А что ему стоит поверить? Тем более если ты попросишь убедительно и настойчиво.

Махтумкули невольно улыбнулся. Он любил Нуретдина. Тот был веселым и честным малым, хорошим другом, отличался трудолюбием, не отлынивал ни от занятий, ни от работы за счет других. Но порой не прочь был и побездельничать малость, если это ничего не стоило.

Происходил Нуретдин из узбекского племени конграт. По его словам, отец всю жизнь играл на гиджаке, был неплохим певцом. Нуретдин не отставал от отца — научился играть на танбуре, пел как заправский бахши. В медресе это, правда, не поощрялось — услышав, что где-то в келье играют на музыкальном инструменте или поют, Бабаджан-ахун гневался, с помощью прислужников и верных суфиев, устраивал разгон. Поэтому любители музыки тайно выбирались в город, шли к знакомым и там отводили душу.

Игнорируя разрешение Бабаджан-ахуна, Махтумкули переоделся, взял серп, кувшин с водой. На недоуменный вопрос Нуретдина: «Куда?» — ответил вопросом же: «А все наши где сейчас?» — «На заготовке сена», — пояснил Нуретдин. — «Вот и мы туда же». Нуретдин только руками развел.

Ширгази было одним из богатейших учебных заведений Хивы. Никто не знал точного учета его имущества, владений, скота. Считалось, что одни только посевные земли составляют семь-восемь тысяч танапов [30] Танап равен 0,2 га. . Богатеи и сановники, доказывая свою приверженность исламу, постоянно в виде милостыни дарили медресе крупные паи земли и воды, скот. На полях гнули спины сотни людей. Наемными батраками не ограничивались, заставляли «усердствовать в вере» на полях и учащихся. Лишь байские сынки на работу не являлись: они нанимали за себя желающих — это дозволялось.

Махтумкули с Нуретдином дошли до поросшей клевером широкой луговины. Разделившись на несколько групп, учащиеся резали серпами траву. Ближайшие заметили новых жнецов, замахали руками, приветствуя и приглашая присоединиться.

Засучив рукава и пробуя пальцем, хорошо ли заточен серп, Махтумкули вошел по пояс в густой клевер, насыщенный медвяным ароматом осеннего цветения и басовитым, сердитым жужжанием шмелей. Ему не в новинку был дехканский труд — вместе со своими старшими братьями много пота пролил он на полях и луговинах Гургена — пахал, сеял, жал, молотил.

Нуретдин добросовестно поспевал за другом, бормоча себе под нос:

— Эк как уродился клевер… Принадлежи эта земля таким, как мы, не уродился бы… Не зря говорят: «И бай баю и бог — баю». Аллах, он тоже понимает, к кому щедрость проявлять следует, а к кому — и погодить…

Нуретдин любил бормотать за работой. Так — вроде бы болтуном не считался, а за работой прямо удержу нет — бубнит и бубнит, не ждя ни от кого ответа. Махтумкули и помалкивал себе. Однако, услышав: «Кабан идет!», выпрямился, потер тылом ладони затекшую от неудобного положения поясницу.

Сопя и пыхтя, приближался высокий, толстобрюхий и кривоносый человек. Пухлое лицо его было гневно. Спросил с угрозой в голосе:

— Почему опоздали?

Это был суфий Ильмурад — один из самых ревностных и преданных прислужников Бабаджан-ахуна. Вернее, наушником был и провокатором. Доносы, сплетни, клевета, поклепы — без этого он жить не мог. Его презирали и ненавидели хуже, чем злую собаку. Но для него это было трын-трава. И на кличку свою внимания он не обращал, а ведь в самом деле походил чем-то на огромного, заплывшего жиром вепря.

Махтумкули равнодушно ответил:

— Тагсир задержал.

— Я только что от него! — ощерился Ильмурад. — Мне он почему-то не сказал, что разрешил вам бездельничать!

В разговор ввязался Нуретдин:

— Сам бы догадаться мог — вон ты у нас какой здоровущий да проницательный. Тагсир, небось, так и понадеялся: догадается, мол, мой умненький Ильмурад.

Ильмурад зыркнул на Нуретдина косым глазом — как съесть его собирался.