Эптон Синклер - Жатва Дракона

Ланни должен был иметь в виду, что каждое сказанное им слово вернется в Берлин и с магической скоростью. Министр иностранных дел Дала, Жоржа Бонне, был самым ярым умиротворителем, а жена Бонне была близким другом и наперсницей Отто Абеца. Ланни сказал: "Нет, мсьё премьер, я уверен, что фюрер не блефует. Я не думаю, что он хочет войны, но он хочет Данциг и Коридор и полон решимости иметь их до осенних дождей. Ночью, когда я покинул Берхтесгаден, он колебался, но теперь он в Берлине и у него могут быть другие советники, и, насколько я знаю, его армия может получить приказ сегодня атаковать Польшу".

XI

Как только он вышел из этого находящегося в замешательстве и печального учреждения, Ланни связался с Куртом Мейснером по телефону. Только для того, чтобы избежать риска быть неправильно процитированным, или, походить на того, кто что-то прячет! "Привет, Курт", – сказал он. – "Я вернулся со встречи с Die Nummer Eins , и только минуту назад говорил с Le Numero Un ". Ответ Курта был: "Отлично! Приходи, пообедаем".

Ланни отправился в фешенебельные апартаменты рядом с Парком Монсо и обезопасил себя, рассказав Курту и его приятной секретарше о своей поездке в Бергхоф, но, конечно, не упоминая ни о Лорел Крестон, ни о мисс Джонс. Это был секрет фюрера, и если бы он просочился, то это не было бы ошибкой Ланни. Ланни оставил Курта в предположении, что он был там с целью передать фюреру то, что он узнал в Вашингтоне и Нью-Йорке, Париже и Лондоне. Он мог сказать, что два дня назад у рейхсвера были приказы о выступлении. Несомненно, Курт уже знал об этом и, возможно, знал об этом раньше. Ланни сообщил, что фюрер колебался, и премьер колебался. Такой отчет можно было сделать о главе любого правительства в Европе 29 августа 1939 года. В своей роли друга всех великих, Ланни свободно болтал, а его хозяин, сердечный, но осторожный, открыл бы больше, чем он представлял себе.

В этот день премьер-министр Чемберлен обратился к палате общин. В это священное место никогда не допускались радио микрофоны, но вскоре после этого Би-Би-Си транслировала краткое изложение речи. Премьер-министр упрекнул прессу Херста за то, что она "придумала" предполагаемый текст его конфиденциального ответа Гитлеру. Он продолжил настаивать, что спор был сужен до вопроса о процедуре. Британское правительство продолжало призывать к урегулированию спорных вопросов между Германией и Польшей путем переговоров, а не силой. Польша была готова. Откажется ли фюрер? Что британское правительство считало окончательным урегулированием, Чемберлен не сказал и, возможно, не знал. Будет ли это еще один Мюнхен? Или это будет "коридор через Коридор", механизм, о котором много говорили? Ланни сказал: "Я скоро поеду в Лондон, и если я узнаю что-нибудь важное, то расскажу тебе".

Он вернулся в дом, где был гостем, и сделал отчет своему хозяину. Выполнив эту обязанность, он закрылся в своей спальне и написал совсем другой отчет Ф.Д.Р. Он почти наверняка придет слишком поздно, но его обязанность заключалась в том, чтобы отправить его, даже так. Он бросил письмо в почтовый ящик, а затем пошел к своему красному дяде. Ему было любопытно узнать партийную линию французских коммунистов по недавнему визиту Риббентропа в Москву, а также фотографии, появившиеся в капиталистической прессе мира, показывающие нацистского продавца шампанского и несколько более короткого красного вождя, стоявших рядом и излучающих улыбки.

Ланни был бы рад быть здесь неделей ранее, чтобы застать своего дядю врасплох. Но теперь депутат успел всё продумать и посоветоваться со своими товарищами. К настоящему времени линия партии была определена, а доводы стандартизированы. Между капиталистическими демократиями и фашистскими государствами не было никакой разницы, моральной, политической или социальной. Британия, Франция и Америка делали все возможное, чтобы Советский Союз вступил в войну с Германией, а Советский Союз проницательно их опередил. Не было никаких военных статей и никаких секретных договоренностей, и этот пакт был вкладом в дело мира во всем мире.

"Итак, теперь ты пацифист!" – воскликнул Ланни.

"Коммунисты всегда были пацифистами в отношении капиталистических войн", – заявил лысый старый боец. – "Но если капиталистические государства хотят сражаться друг с другом, мы, конечно, должны им разрешить".

"Договор рассчитан на десять лет", – сказал скептический племянник. – "Как ты думаешь, на самом деле он продлится хоть два года?"

– Ты можешь быть уверен, что в любом случае мы используем его, чтобы обеспечить безопасность нашей советской страны.

– Боже, дядя Джесс, если Гитлер покончит с Польшей, то будет иметь общую границу с Советским Союзом! Он вторгнется в полночь и не остановится, пока не достигнет Урала.

"Возможно, ты прав", – ответил он. – "Если это произойдет, мы отступим на Урал и начнем бить его оттуда".

XII

Несколько миллионов молодых людей Франции были одеты в форму и отправлены на восточную границу. Это стоило несколько миллиардов франков, и это был ужас для налогоплательщиков. Они проклинали нацистских фанатиков, которые вызвали это, и еще более отчаянно проклинали политиков, которые не смогли решить эти вопросы разумным и упорядоченным образом. Ланни Бэдд помнил с детства сцены в Париже в начале Первой мировой войны, марши, пение, безумное аплодисменты. Теперь видел, как люди толпились на железнодорожных станциях, скучные и вялые, точно так же, как они шли на заводы для задач, которые им были не интересны. Зрители не обращали на них особого внимания, а власти, которые были обязаны вести пропаганду и вызывать энтузиазм, по-видимому, поняли безнадежность этой задачи. Марианне задали вопрос: "Хочешь ли ты умереть за Данциг?" И ей было наплевать, даже чтобы ответить.

Жизнь богатых продолжалась, как если бы в мире не было никакой опасности. Светские дамы выходили из своих лимузинов перед ювелирными магазинами на улице де-ля-Пэ, опускаясь на каблуки высотой в десять сантиметров. Вместо того, чтобы думать о войне или мире, они думали о синих мехах лисы и подходящих к ним красках для волос, зеленых румянах, фиолетовой помаде и наборах духов с фантастическими названиями. Ночь удовольствия была важнее, чем честь их страны, и приглашение к шикарной интрижке вызывала большую озабоченность, чем мир во всём мире.

Марселина Дэтаз, дочь известного живописца и профессиональной красавицы, никогда не беспокоилась о своем социальном положении в Париже. Она танцевала в одном из дорогих ночных заведений с неизменными аплодисментами. Но когда Ланни позвонил ей по телефону, то услышал душевное страдание в ее голосе. – "О, скажи мне, будет ли война?"