Луиджи Малерба - Греческий огонь

— Итак, вас застали за чтением формулы греческого огня, которая была выкрадена из оружейной мастерской. А ведь вам известно, что это государственная тайна.

— Я не читал формулы, но прекрасно сознаю, что самого факта моего пребывания в этой комнате, вблизи развернутого свитка, достаточно, чтобы на меня пало подозрение. Ваше желание избавиться от меня очевидно, но, прежде чем будет вынесен роковой приговор, я хотел бы узнать подлинную причину, побудившую вас совершить этот шаг и избрать столь извилистые пути к своей цели.

— Вы слишком умны, — ответила императрица, — чтобы не понять, что никакой другой предлог не был бы так эффективен, как избранный мною. Вы хитры и увертливы, что неоднократно доказывали своими поступками, и потому было бы затруднительно найти другой способ поставить вас в безвыходное положение.

Да и найди мы его, вы сумели бы придумать тысячу уловок, чтобы оттянуть исполнение приговора или поставить под сомнение его обоснованность. Знакомство с формулой греческого огня — основание верное, простое и влекущее за собой неотвратимую кару.

Эпарх не знал, что возразить на столь циничное признание. Он понимал, что в данных обстоятельствах на риторику, обычно всегда так помогавшую ему, рассчитывать ле приходится. Все аргументы были бесполезны, да и вообще любые слова утрачивали смысл. Но он не мог сдержаться и продолжал:

— И все же мне остается непонятной причина, по которой именно меня выбрали в качестве жертвы. У каждого приговора есть своя явная или тайная причина, ее не может не быть.

— Вы узнали формулу греческого огня. Разве этого не достаточно?

Эпарх понял, что дальнейшая дискуссия бессмысленна, тем более что императрица уже свернула пергамент и намеревалась покинуть комнату.

— Позвольте задать последний вопрос, на него вам нетрудно будет ответить. Если судить по печатям, это не тот свиток, который меня хотели заставить развернуть в камере Hимия Никета. Выходит, из оружейной мастерской был выкраден не этот, а другой?

— Вы хитры, но теперь ваша хитрость вам уже не поможет.

В этот момент в комнату вошли два гиганта-печенега, уже получившие инструкцию относительно дальнейших действий. Внешне эпарх выглядел спокойным. Казалось, его даже не пугала мысль о том, что пришел конец не только его многотрудным делам, но и самой его жизни. Лучше умереть, чем жить, впав в немилость византийского двора. Печенеги схватили эпарха, уволокли его в темницу и сразу же обезглавили, обойдясь, по его просьбе, без позорного судилища и вынесения приговора.

Все это было проделано в глубокой тайне из боязни, как бы в столице не начались беспорядки: эпарх пользовался у народа авторитетом и уважением.

После долгой езды по извилистым дорогам вблизи Константинополя повозка с Львом Фокой и монахами повернула как будто назад, к столице. Молнии больше не сверкали, ночь стала непроглядной, и Лев тщетно поглядывал в оконце, прорезанное в боковом полотнище.

— Никак не пойму, куда мы теперь направляемся, — сказал он, обращаясь к монахам. — От этой езды у меня в голове все смешалось, и я плохо ориентируюсь. Почему вы не можете сказать мне, какова конечная цель нашего путешествия и в каком монастыре я должен буду провести остаток жизни?

— Куда мы направляемся, нам разрешено сказать лишь по прибытии на место, никак не раньше. Но можем успокоить вас: опасаться вам нечего. Да пребудет покой в душе вашей.

Значит, это не на море и даже где-то не очень далеко, раз монахи рассчитывают добраться до места на волах, подумал Лев Фока, а вслух произнес:

— В общем, вы не хотите мне сказать, в каком направлении и куда именно мы едем.

— Это вы узнаете только по прибытии на место, к стенам, где вас ждут.

— Но когда мы туда прибудем, вам не надо будет затруднять себя ответом, он мне уже не понадобится.

Монахи опустили глаза и промолчали. Лишь через несколько минут пожилой монах, метнув взгляд на Льва, пробормотал себе под нос:

— Господь всемогущ.

Лев Фока посмотрел в оконце, но тотчас отпрянул назад, словно картина, которую он увидел, окончательно сбила его с толку.

— В нашу повозку запряжены волы, а не лошади, — сказал он, — и это дает мне основание полагать, что путешествие наше будет не столь долгим, как вы пытаетесь меня убедить.

— Мы ни в чем не собираемся вас убеждать, — отозвался второй монах, помоложе.

— Вы говорили о каком-то месте, окруженном стенами, но именно так выглядят монастыри на границах империи, поскольку они служат заслоном на пути варваров. Почему же тогда в нашу повозку впряжены столь медлительные животные, как волы?

— Стены могут быть далеко, а могут быть и близко, — ответил пожилой монах.

— Значит, ваши волы не повезут меня к границам империи! Судя по тому, что мне удалось разглядеть в темноте, я бы сказал, что мы не так уж далеко отъехали от столицы.

— Что значит далеко или недалеко по сравнению с величием Всемогущего Господа нашего? — сказал пожилой.

— Для Господа Всемогущего это, конечно, не имеет никакого значения, но для такого несчастного узника, как я, расстояние очень даже важно. Мне все же хотелось бы знать, вот эта миртовая живая изгородь с мелкими белыми цветочками, которую я, кажется, разглядел через оконце, — не та ли самая, которую я видел на противоположной стороне дороги почти сразу после нашего отъезда из Константинополя? Или мне следует считать, что Господь Всемогущий разбросал вдоль дороги множество миртовых изгородей специально, чтобы окончательно сбить с толку бедного смертного, и без того пребывающего в смятении и беспокойстве?

Оба монаха опять опустили глаза и ничего не ответили.

— Вы молчите, и меня это тревожит. Наше долгое путешествие может сделаться бесконечным, что не выгодно ни мне, ни вам. Если же здесь кроется какой-то подвох — а я начинаю подозревать, что так оно и есть, — ваше молчание можно истолковать как признак осторожности, но этим вы добиваетесь лишь противоположного результата, ибо заронили мне в душу подозрение. В любом случае вы поступаете неправильно.

Пожилой монах смерил его невозмутимым взглядом. — Монахи — тоже люди, — сказал он, — а людям свойственно ошибаться.

Итак, провокация ничего не дала, и Лев как будто смирился.

Повозка долго еще подпрыгивала в темноте на каменных плитах, которыми была вымощена дорога. Лев Фока знал, что дороги мостят только в окрестностях столицы, но смолчал. Монахи по-прежнему сидели, не поднимая глаз и давая тем самым понять, что они не расположены вести с ним разговоры. Наконец повозка остановилась, и пожилой монах поглядел в оконце:

— Приехали с Божьей помощью.

Лев Фока удивленно посмотрел на него. На какое-то мгновение у него даже мелькнула мысль: уж не западня ли это?