Луиджи Малерба - Греческий огонь

— Приехали? Куда?

— Примерно в то же место, откуда выехали.

— Мы выехали из Константинополя, — заметил Лев Фока, все еще ничего не понимая.

— Именно это я и хочу сказать. Мы у стен столицы, в том месте, где все приготовлено для вашего тайного возвращения. По личному приказанию императора нам было поручено спасти вас от неправедного приговора, и потому надо было сделать так, чтобы во Дворце подумали, будто вас увезли в какой-то дальний монастырь: чтобы никто больше не вознамерился отнять у вас жизнь до наступления дня, назначенного самим Всевышним.

— Но меня тайно облачили в рясу два безъязыких. Как же кто-нибудь может узнать, что я уехал?

— У нас все тайное немедленно становится явным и рождает во Дворце всякие слухи. Те два безъязыких не могут говорить, зато очень ловко изъясняются с помощью пера и пергамента.

— Скажите, это императрица Феофано решила освободиться от моей персоны?

— Мы можем сообщить вам лишь, что действовали по поручению императора. Здесь, у западной стены города, вас встретит верный евнух и незаметно для посторонних глаз проведет во Дворец.

— Вы сказали «верный евнух», но кому он верен?

— Императору, а следовательно, и вам. Этот евнух будет вам служить и поможет поддерживать связь с вашим Августейшим братом.

Лев Фока немного приободрился, но он еще не был вполне уверен, что во всем этом нет никакого подвоха.

— А где же я буду жить, вернее, скрываться?

— Евнух отведет вас в надежное и спокойное место. Пожилой монах откинул край полотнища, и Лев разглядел в ночи тщедушного и бледного евнуха Липпу, который по такому случаю тоже обрядился монахом. Прежде чем выпрыгнуть из повозки, Лев Фока еще раз попытался удовлетворить свое любопытство:

— Но вы, — спросил он монахов, оставшихся в повозке, — вы настоящие монахи или оделись так тоже для отвода глаз?

— Господь всемогущ, — ответил пожилой и опустил полотнище.

Повозка тронулась и стала удаляться, грохоча и подпрыгивая на мостовой.

Помощник личного протовестиария императора Никифора евнух Липпа управлял целой армией вышивальщиц, низальщиц жемчуга, портных, красильщиков, ковровщиц, швей, ткачей, сапожников, скорняков и ювелиров, работавших в вещевом складе над изготовлением и хранением императорской одежды и пышных украшений для важных церемоний. Кроме того, Липпа имел дело с лавочниками Месы: приобретал у них для склада нужные ткани и другие материалы, и потому Лев обычно видел его лишь по вечерам, когда тот заканчивал свои обходы ремесленников и торговцев столицы. Еду Липпа готовил собственноручно в маленькой кухоньке при складе, варил похлебку из бобов или чечевицы для них обоих, а на дворцовой кухне брал причитавшуюся ему порцию жареного мяса и вина. С тех пор как с ним поселился Лев Фока, Липпе приходилось проявлять особую осторожность и не просить добавки, чтобы не вызвать подозрения у поваров. Таким образом, Лев ел только один раз, вечером, когда возвращался евнух, а остальное время проводил за шахматной доской, разыгрывая партию за партией с самим собой.

После скудного ужина Лев снова возвращался к своей доске и подолгу изучал в одиночестве каждый ход. Липпа же садился за стол и исписывал своим мелким почерком целые листы дорогого пергамента.

Лев держался с хозяином дома очень отчужденно: за долгие дни заточения он привык к молчанию, но однажды вечером все же не выдержал и обратился к нему с вопросом:

— Что вы пишете?

— Я описываю нашу историю. Лев не понял:

— Какую историю?

— Ту, которую мы переживаем сегодня, которой жили вчера и будем жить завтра.

— Но это же еще не история, — заметил Лев, — это только факты, происходящие день за днем, иногда по воле случая, а иногда по воле лиц, намерений которых вам знать не дано. Как можно писать историю в такой ситуации?

— Факты жизни — всего лишь предлог для писания, потому что они — еще не истина, — ответил евнух. — Истина в моем пере и в словах, которые я пишу на этих вот листах пергамента.

— То, что написано вами, — ваша истина, она принадлежит только вам и никому более.

— Она принадлежит всем, кто описан мною, и вам тоже, потому что и ваше имя фигурирует на этих листах.

— Но вы же меня почти не знаете, вам не известно, о чем я думаю и что буду делать завтра или через месяц.

— На этих листах вы думаете о том, о чем заставляю вас думать я, и делаете то, что я велю вам делать.

Лев Фока не желал быть персонажем истории, создаваемой Липпой, он боялся, что евнух представит его жизнь в неверном свете, исказит ее, подгоняя под свои фантазии.

— Хотя мое положение и не назовешь завидным, — сказал он, — свою собственную жизнь я предпочитаю той, которую описываете вы.

— Подлинный Лев Фока здесь, на этих листах пергамента. А вы лишь его подобие, его тень.

Лев Фока с подозрением взглянул на своего стража. Ему было тревожно оттого, что он поручен заботам этого странного евнуха-писателя. В глубине души Лев Фока всегда считал, что самоуверенность и ересь— детища культуры, теперь же перед ним было живое подтверждение его мыслей.

— Вы, конечно, учились в классической школе, — сказал Лев. — Древнегреческие писатели — мастера всяких замысловатых теорий.

— Я не учился нигде. — ответил евнух, — я только проглотил кусочек пергамента, который мне дал ангел, так что самоуверенностью я еще могу грешить, а вот ереси за мной

не водится.

Лев Фока был потрясен: ведь Липпа произнес вслух слова «самоуверенность» и «ересь», о которых Лев Фока только подумал.

— А вы, случайно, не прорицатель?

— Я человек смиренный и благочестивый, и культура моя идет от ангелов, а не от древних греков.

Евнух снова склонился над листом пергамента и принялся выводить буковки, которых, подумал Лев Фока, возможно, никто и никогда не увидит. И снова Липпа прервал свое занятие и ответил на его мысль:

— Кто-нибудь да прочтет эту историю, а когда — неважно. Записанные истории в отличие от фактов жизни, которые вы называете реальной действительностью, переживут все невзгоды и никогда не умру Они без всякого ущерба для себя могут выдержать даже разбойный ветер, при одной мысли о котором вы дрожали от страха во время своего путешествия в несуществующий монастырь. То, что написано, можно украсть, спрятать, испачкать, пересказать или переписать другими словами и на других языках и тем преодолеть самое время, а факты живой жизни произойдут и след их сотрется, исчезнет навсегда.

— Значит, вы пишете для потомков. Писатели античности, которых вы так презираете, тоже ведь писали для потомков. Вы — писатель, но я не уверен, что писатель — это еще и человек.

— Я хотел сказать, что история, если она записана, уже существует. Неважно, сколько людей ее прочтут, неважно, если слова, которыми она изложена, забудутся, с меня довольно я одного читателя, который постигнет ее смысл и передаст другим то, что он узнал от меня. Этим читателем могу быть даже я сам, написавший ее. Вовсе не обязательно, чтобы над ней трудилась армия переписчиков и переводчиков, написанные однажды истории путешествуют по миру в сознании людей, которые, сами того не ведая, становятся их распространителями.