Тотырбек Джатиев - Пламя над Тереком

Обоих разбудил орудийный выстрел. За первым раздался второй, третий, и пошла канонада.

Иван Твердохлебов вскочил, встряхнулся и, словно чему-то радуясь, положил руку на плечо Чивикову.

— Пошли, Яша! Это, видно, Филипп Рубахо жизни дает. Совсем рядом. Пошли!

— Поспали бы ночь, а потом разобрались бы.

— Поспишь тут, слышишь, гаубицы бьют — это, брат, наши.

Чивиков встал на ноги, провел руками по лицу, вышел из пещеры, осмотрелся.

— Темень, черт побери, ничего не видать. Как бы к фрицам в гости не угодить.

— Да вот же тропка, видишь? Не дрейфь, Яша, пошли.

И Твердохлебов пошел по каменистой тропке. Полусонный Чивиков — за ним, ворча и жалуясь на усталость.

— Заблудимся к чертовой матери. Давай вернемся, Иван.

— Не заблудимся! У меня компас точный, Яша. А каково будет, если нас в пещере обнаружат солдаты? А? Понял? Трибунал, брат, как пить дать. Политику понимать надо. А Филиппа Рубахо найдем, значит спасены. Понял?

Осторожно, иногда перебрасываясь редкими словами, засыпая на ходу, помогая друг другу, шли они до самого рассвета. Горная тропинка привела их к маленькому аулу, сакли которого прилепились к пологому склону невысокого хребта. Остановились, не решаясь войти в селение. Сели наземь и начали наблюдать.

— Как думаешь, — спросил Чивиков, — свои там или чужие?

— Думать нечего, разведать надо. Похоже, что немцев нет, караульных не видать. Подождем. Война, брат, дело такое. Терпенье. Где к траве, где к елкам.

Селение казалось мертвым. Нигде ни дымка, ни живой души. Маленькие сакли молчали, их стены из дикого камня сливались с цветом скал. В предрассветной дымке за горой вспыхивали и гасли сигнальные ракеты.

— Посмотри-ка, браток, не лошади ли там, у крайней сакли? — спросил, всматриваясь в даль, Чивиков.

— Лошади и есть, только с рогами, — ответил Иван.

— Я даже запах парного молока унюхал. Вперед, Иван, — принимая шутку Твердохлебова, ответил повеселевший Чивиков.

— Ты принюхивайся, браток, не пахнет ли жареной бараниной, а я к этим коровенкам проскользну. Понял?

— Иван, приглядись-ка получше. Около коровки-то женщина хлопочет.

Твердохлебов подошел к хозяйке, медленно, чтобы не напугать ее, снял бескозырку, поклонился и тихо проговорил:

— Здравствуйте, хозяйка, доброе утро вам.

Пожилая женщина в черном одеянии от неожиданности вздрогнула и поднялась. Увидев перед собою доброе лицо Твердохлебова, она приветливо ответила ему:

— Здравствуй, здравствуй, сынок! Доктор нужен?

— Нет, хозяйка, доктор не нужен. Мы с другом воевать идем, матросы мы. Пешком идем на фронт. В ауле немцев нет? — вполголоса проговорил Твердохлебов, довольный тем, что первый испуг быстро сошел с морщинистого лица женщины.

— Нету их, проклятых, заходи в дом. А сами издалека?

— Всю ночь пешком шли. Нам бы поесть чего-нибудь да поспать маленько.

— Ой ме [13] Боже мой! ( грузинск. ) ! Устал. Кушать хочешь. Спать. Иди, иди, сынок, за мной… — сказала женщина и пошла в саклю.

Твердохлебов обрадовался и, махнув рукой Якову, пошел за хозяйкой. В сакле чуть светила мигающая плошка, но было тепло и просторно. Друзья уселись на деревянную длинную скамью с резными украшениями. Хозяйка вышла, сказав, что пойдет доить коров.

— Молочка парного принесу, а вы пока отдохните.

— Дозволь, мать, я помогу тебе, — сказал Иван, выходя вслед за женщиной, — я и корову могу подоить и дровишек наколоть.

Яков остался в сакле один. Окинул взглядом комнату— уютно, чисто. На стенах — ковры. «А что это за фото на стене?» — подумал Чивиков, встав со скамьи и рассматривая лицо человека, смотревшего на него со стены открытым смелым взглядом. Большой орлиный нос, густая борода, резко очерченные брови, весь облик подсказывал Чивикову, что перед ним портрет героя.

— Мой муж, — услышал он голос женщины за своей спиной. — Убит недавно фашистами… Когда они ворвались в аул, он бил их из охотничьего ружья… из этого окна стрелял… он меткий стрелок был… но к сакле подкрались враги и в спину его… из автомата. Меня, на горе, дома не было — скотину пасла. Когда вернулась, наши солдаты уже в ауле были. Всех злодеев переловили. Они к нам с самолетов, проклятые душегубы, спустились.

В саклю шумно вошел Иван и поставил на стол ведро с парным молоком. Не догадываясь, о чем только что шел разговор, он громко сказал:

— Коровенки смирные, а молока дают маловато.

— Слышь, Ваня, фрицы десант сюда сбрасывали, — прервал его Яков. — Мужа хозяйки нашей, понимаешь, убили. Он по ним из окна бил, из двустволки. Герой. Посмотри, вот его фото.

Твердохлебов подошел к стене, посмотрел на портрет, потом молча приблизился к женщине и склонил перед ней голову.

Женщина подошла к столу, открыла ящик, достала белый платочек, неторопливо развернула его и показала фото:

— Сын мой… он погиб под Туапсе… Злодеи, проклятые злодеи! — Слезы лились по ее лицу, плечи вздрагивали.

Иван и Яков почувствовали, как к горлу подкатывает и не дает дышать горький комок.

— Сын твой, мама, рядом с тобой, — проговорил Иван, еле сдерживая слезы. — Прикажи — и я отомщу врагам! — Твердохлебов обнял женщину за худые плечи. — Не плачь, мать…

— Кровь мужа! Кровь сына! Никого у меня больше не осталось на свете. Ты, русский матрос, отомсти врагу! — Женщина распрямила плечи, сверкнула глазами и посмотрела в лицо Ивану.

Твердохлебов опустился на колени перед горянкой, помолчал минуту, потом торжественно произнес:

— Я, русский матрос, отомщу врагу за смерть твоего мужа, за смерть твоего сына! Я даю эту клятву и говорю: отныне ты моя мать!..

— Встань, сын мой, я верю тебе. Я скреплю твою клятву материнской грудью. Это наш старый обычай.

Женщина-мать расстегнула пуговицы на платье, обнажила грудь и, глядя на Ивана, сказала:

— Подойди, сын мой, прикоснись губами к груди моей… Да будет клятва твоя священна!

Твердохлебов прикоснулся губами к груди матери.

Яков Чивиков, потрясенный всем виденным, стоял, боясь нарушить это величественное деяние.

Потом Иван подошел к портрету мужа названой матери своей и сказал:

— Герой, благослови на подвиг!

— Запомни, сын, что твою вторую мать зовут Шатанэ. Запомни, что муж мой, Созурук, не струсил перед врагом, не опозорил имя мужчины.

Такое нельзя забыть. Яков, укорявший себя за бегство с подлодки, теперь думал только об одном: скорее на передовую, мстить, мстить и мстить фашистам за слезы матерей, за кровь отцов, братьев, сестер.

После обеда Кесаев зашел в каюту командира бригады и доложил, что ремонт его «Малютки» закончен, а испытания показали, что она в море — дельфин.

— Я готов идти в море, товарищ комбриг, — коротко и радостно закончил свой рапорт старшему начальнику Кесаев. — Прошу «добро» на операцию.