Тотырбек Джатиев - Пламя над Тереком

Шагать по лесным и проселочным дорогам впереди трех вооруженных всадников, по колено утопая в вязкой грязи, перемешанной со снегом, было нелегко. Валя, задыхаясь, едва передвигала ноги. Но Гацыр замахивался на нее плетью и кричал:

— Иди быстрее, партизанская морда!

Валя мучительно думала: «Кто же выдал, кто?»

В комендатуре Валя увидела Марию Тобоеву. В эсэсовской форме, наглая, развязная. Увидев Валю, вспыхнула, глаза сверкнули, а тонкая кисть руки невольно потянулась к пистолету, висевшему на боку.

— За работой пришла ко мне? — ехидно улыбнулась Мария. — Найдем местечко… Не беспокойся!

Валя ничего не ответила. Поняла, что ей теперь не вырваться отсюда: все они хорошо знали, кто такая Валя и чем она занимается.

Мария вынула пистолет и положила на стол.

— Пойдешь в подвал — там твое место. А мы уже не забудем о тебе! — прошептала Мария. И небрежно нажала кнопку. — Ты не захотела мне дать место на телеграфе. А я не такая, как ты: иди, место тебе готово! — и указала взглядом на дверь.

Двое полицаев схватили Валю за руки и увели в душный и темный подвал, который был приспособлен под тюрьму.

Громко захлопнулась дверь. Минуту Валя стояла молча, потом заплакала хриплым голосом. И сразу до нее донеслись знакомые голоса:

— Валя, ты? Как же тебя выследили эти волки?

Валя немного успокоилась. Она узнала некоторых по голосу — старых коммунистов, женщин, двух партизан. Откуда-то доносилось тяжелое уханье пушек, где-то рвались бомбы.

— Наши! — Валя поспешно подошла к маленькому окну.

От взрывов бомб вздрагивали стены подвала.

— Бомбы сбрасывают над лесом Кора, на беженцев, — сказал один из арестованных.

— Со стороны Туганского тоже доносятся взрывы, — затревожился другой.

— Детей истребляют, кровопийцы!

— Пусть скорее наступят дни гибели этих убийц! — причитала какая-то женщина.

— Славик мой маленький, бедный Славик! — запричитала и Валя. — Слышу тебя, сынок, ты просишь меня: «Мама, закрой мне глаза!»

Она обеими руками закрыла себе глаза. Ее Славик всегда боялся гула самолетов и взрывов бомб. Перед Валиными глазами возникла такая страшная картина, что у нее подкосились ноги, и она упала.

Очнулась она все в том же мрачном подвале, лежащей на сырой земле. Из дома доносились глухие удары и стоны. Гестаповцы выволакивали арестованных из подвала и там, наверху, пытали их, а на рассвете вешали. На самых видных местах в селе были сооружены виселицы. Фашисты допытывались, где коммунисты, где комсомольцы, где скрываются партизаны.

Когда Валя очутилась в гестапо, она увидела офицера. Первое впечатление — спокойный, вежливый. За ним стоял переводчик. А из угла на Валю смотрел Халлаев, один из тех, кто приезжал за ней.

— Мы знаем, кто ты и чем занималась, фрау Кесаева, — сказал офицер, и на лице его появилась притворная улыбка. Переводчик передал слова офицера Вале. — Но ты сама должна рассказать, где партизаны, как ты установила с ними связь, кто помогает?

— Не знаю, я ничего не знаю!

Офицер недобро улыбнулся, потом показал ей какие-то бумаги.

— Фрау Кесаева, видите, на вас поступили жалобы? От победоносной армии великой Германии никто ничего не утаит. Если будешь говорить правду, отпустим домой, а если нет, то… — офицер дотронулся рукой до своей шеи. — Повесим!

— Я сказала уже, — не сдвинулась с места Валя, хотя от слов немецкого офицера сердце ее окаменело. — Я работала на почте, больше ничем не занималась. Вы хотите преследовать ни в чем не повинных людей?

Подобно испуганному ребенку, Халлаев поднял руку:

— Господин офицер, спросите ее, где скрывается партизанская банда. Пусть покажет нам — и будет свободной…

— Старая собака! — не выдержала Валя. — Ты же хвастал по дороге, что все знаешь. Чего тогда спрашиваешь? Не знаю я, понял? Не знаю! — закончила Валя и тихо добавила — Гадина….

Переводчик передал офицеру слова Вали, не забыл перевести последнее.

Три дня и три ночи продолжались допросы. Но Валя никого не выдала. А потом ее вместе с другими арестованными погнали под конвоем в сторону Прохладного.

Во время следствия в гестапо Валю избили, и в дороге у нее кровоточили и болели раны. Несколько дней ничего не могла есть.

Кто-то, сжалившись, всунул в карман ее куртки початок. Теперь она грызла по дороге кукурузные зерна.

Валя осталась благодарной русскому человеку — пленному Василию. На просеке он измазал лицо ей сажей, наложил черную повязку, и женщина стала походить на трубочиста.

— Так нужно, — сказал Василий. — А то измучают тебя, бабонька, кобели эти… Не умывайся больше…

По грязной дороге пешие пленные должны были идти наравне с конным конвоем.

Валя никак не могла успокоиться.

«Астан, родной Астан, неужели я в плену у фашистов?»— с ужасом думала она.

Такую печальную историю поведала Астану сестра.

— Теперь ты знаешь, что с Валей случилось до станции Прохладное. Больше никаких вестей никто не передавал…

Астан молчал, молчал долго, мучительно долго.

— Астан, — снова заговорила сестра, — вот письмо. Это Валина мама передала тебе, когда узнала, что я к тебе еду. Письма твои тоже здесь. Старые, когда вы еще не поженились. Передай Астану, сказала Валина мама, пусть будет память о ней.

Астан молча взял пожелтевшие конверты, начал их поглаживать, словно они были живыми существами.

После, оставшись один, он достал самое первое письмо Вали и несколько раз перечитал его. Повеяло чем-то родным и далеким-далеким. Вспомнилось военно-морское училище, курсанты, которых послали в Заполярье создавать фундамент Северного флота, трудные героические дни молодых друзей…

«Дорогой, милый Астан!

Получила твое письмо и страшно волнуюсь за тебя. Каким образом ты попал в Заполярье? Что с тобой случилось? Почему возишь камни, закладываешь фундаменты и работаешь до седьмого пота? Если тебя судили и строго наказали — напиши, за что? Ты пишешь, что здоров и что всех хорошо кормят. А почему ты живешь в бараке? Очень прошу, поскорее напиши мне, как ты попал в этот холодный снежный край и не нужна ли тебе помощь? Напиши — и я тебе перешлю продукты или даже приеду.

Я живу сама не своя, и подруги по институту спрашивают, что случилось. Ответь, любимый мой, поскорее. У меня все хорошо.

Твоя Валя»

Астан перечитал письмо несколько раз, улыбнулся. «Смешная моя, беспокойная натура, — думал он. — Ну как же я мог тогда написать тебе подробно о секретных делах? Как мог объяснить, что там, на Севере, наши курсанты творили чудеса?»

Люди не жалели ни сил, ни времени. Если было можно, он написал бы, что укрепляют границу на Севере. Что-нибудь такое: «Запрем ее на замок, и пусть обжигает лицо и руки, пронизывает тело этот ледяной ветер, пусть бесятся штормовые волны не меньше ветров на горных хребтах. Я, комсомолец, выдержу их удары».