Тотырбек Джатиев - Пламя над Тереком

Краснобилетников сперва бросали в газовые камеры, а оттуда — в огонь… У меня уже давно этот красный билет.

Астан, родной мой, поторопись!..»

Равенсбрук.

Лагерь смерти.

26 апреля 1945 г.

«Мой дорогой Астан! Последние дни апреля сорок пятого. Боюсь одного — придут наши, а мы их не увидим. Пустеют камеры лагеря Равенсбрук. Пленных выгоняют наружу! Фашисты свою военную форму заменили штатской. К больным никто не подходит из начальников. Перестали дышать печи крематория. Никто не напоминает об аппеле. Исчезла фрау Доротея. Что случилось? Что за тревога? Не наши ли идут сюда?

Слышатся выстрелы дальнобойных орудий. Это на самом деле так или мне чудится? Если так, то чьи орудия стреляют? Союзников? Советские? О, узнать бы поскорее…

— Номер 17602, номер 17602! Встань, быстрее встань, Красная Армия! — слышу как сквозь сон чей-то голос.

На улице раздаются знакомые голоса. Сон? О, это сон!.. Какой я вижу сладкий сон!.. О, если бы он длился долго! Как хорошо! Минутку! Что же за чудо! Сын мой, не уходи от меня! Как хорошо! Я слышу: с улицы доносится шум, грохот, кто-то рыщет по углам. Кто это? Кто? Встать бы посмотреть! Куда исчезли друзья? Где чешка-санитарка — моя спасительница? «Встань! Красная Армия!» Где вы, подруги? Ведь я умираю… умираю… Хотя бы глоточек воды кто-нибудь подал…

Я еще сплю или нет?

Может быть, и ты видишь меня во сне, Астан? Какой? Такой, как я умирала вот в этой камере после страшных мучений?

Славик, родной, я закрывала руками твои глаза, когда вокруг грохотали бомбы и снаряды, и ты дрожал от страха, кричал:

— Мама, закрой мои глаза!

Теперь ты прикрой мои веки…»

Услышать голос сердца своей любимой Вали, как бы этого ему ни хотелось, Астан не мог. Да если бы даже из далекого Равенсбрука ветер донес ее рыдания, он бы не поверил. Ни он, никто из близких Вали в живых ее уже не числили. Верил только Славик. Он верил, что «его мама партизанит» и, как только разобьют Гитлера, кончится война, она вернется домой, будет учить его и всех соседских ребят в школе — его мама учительница. Так ему говорили взрослые — и он верил.

Славик однажды заметил слезы у папы, но папа, увидев его, заулыбался, посадил к себе на колени, обласкал.

Славику очень нравится, когда папа с ним. Но не меньше он любит, когда его папу при возвращении из плавания торжественно встречают на берегу. Пушки палят — салют дают, и оркестр играет. Как ему хочется, чтобы его папу всегда так встречали! Папа его Герой. Славик гордится этим. А как бы он радовался, если бы знал про всякие отцовы плавания — самые опасные и самые рискованные: связь с партизанами, высадка десанта, разведка… А в Крыму много партизан, да еще какие партизаны! Им надо доставлять оружие и боеприпасы, питание и людей. А из партизанского края вывозить и раненых, и разведчиков, и… даже важных военно-пленных. Бывает и так, что корреспондента к партизанам надо «подбросить». И все это под самым носом врага. Откуда же все это знать Славику? Отец-то скупо рассказывает. Правда, недавно рассказал такое интересное, что Славик слушал его рассказ, как любимую сказку. К партизанам надо было высадить разведчиков. Лодка в темную-темную ночь бродила вдоль вражеских берегов. И всюду ее встречали залпы фашистских батарей или атаковали катера-«охотники». А катера самые страшные— у них много глубинных бомб, они быстры, и у них такие приборы, которыми узнают все звуки под водой. Трудно было обхитрить. Правда, его папа умеет их обманывать. Но на этот раз папину лодку к берегу враги не подпускали. А приказ был таков: высадить незаметно в тыл врага группу разведчиков. Целую ночь ходила лодка — не могла высадить. Весь берег и район моря прожекторами освещают. Катера-«охотники» бороздят воды… Ну никак нельзя! Тогда моряки пошли на такую хитрость: поближе к берегу подойти и… выпустить разведчиков через торпедные аппараты.

Славику было страшно слушать. «И никто не боялся?»— робко спросил он отца. «Как не боялись? Такое дело, — отвечал отец, — все боялись, всем было страшно. Но разведчики пошли на такое. И высадились. И такую панику подняли в тылу у фашистов, что они растерялись, побежали, а многие партизанам в плен сдались. Вот как выполнили задание командования».

«Эх, был бы я постарше, — думал Славик, — я бы с папой ходил в море и тоже бил бы фашистов».

О смерти Вали в доме не говорили. Говорили — она в партизанах.

Астан был убежден, что его жены пет в живых. Горе. Тяжелое горе! И ничего не поделаешь! Партизан фашисты живыми не выпускали. А время шло. Да и Славику нужна мама. «Разумнее было бы!..» — советовали друзья. Жизнь есть жизнь. Люди есть люди. Письма из родных краев обнажали нервы, и он еще острее чувствовал потерю, горечь и боль. Эта боль звала к мести, к яростной, беспощадной мести.

Вся его жизнь теперь была в море, на позиции. Берег для него стал не отдыхом, даже не передышкой между боевыми операциями. Два-три дня на базе, чтобы заправиться, для него становились мукой, еще больше усиливающей боль. Хорошо, что на море много дел: крупная группировка гитлеровских войск с суши окружена и прижата к Черноморскому берегу. Окруженным тут грабителям Кавказа и Крыма остался один выход — удирать морем. Но пути им отрезали советские корабли и авиация.

…Черное море и его берега очищены от гитлеровских войск. Но война идет, надо добить фашистского зверя. И Астан Кесаев всерьез начал собираться на Северный или Балтийский флот. В тех морях для подводников работы еще хватало.

Но… эти доктора! Осмотрели, постучали молоточками по коленкам, прикладывали ухо к груди, рентгеном просветили— и в госпиталь. Астан и сам чувствовал, что легкие у него не в порядке, а тут еще печень забарахлила. «Лечиться, лечиться! Лечиться! До полного выздоровления лечиться» — таков был приговор неумолимого врачебного трибунала.

— Забыть о корабле и о море впредь до выздоровления! — приказал сам нарком Военно-Морского Флота, к которому Кесаев обратился с жалобой на врачей.

Так Астан Кесаев и его друг Коста Кочиев, с тем же диагнозом, очутились в одной палате.

Здесь их посетил нарком Военно-Морского Флота.

— Есть до полного выздоровления! — ответили оба моряка, Герои Советского Союза.

Приказ наркома — закон! Никуда не денешься!

— А поправитесь — в Академию определим, — сказал нарком на прощание.

Это уже был не приказ. Заняться теорией, а потом и воспитанием будущих моряков — командиров кораблей. Когда адмирал флота вышел из палаты, Астан полушутя сказал другу:

— Академия так академия! Может, и в ученые выйдем, а? Но пока мы с тобой еще не профессора, поэтому давай, Коста, питаться свиным салом с медом! Это, брат, лучшее лекарство для легких. Точно говорю.