Тотырбек Джатиев - Пламя над Тереком

— Люди добрые, а знаете ли вы, что такое есть таран? — вдруг заговорил Габати, смотревший в окно на молодые сады предгорья, пробегавшие мимо автобуса.

— Не лесные поди, знаем: таран все равно что таранка — сухая рыба, вобла, с пивом она хороша, стерва! — неуместно загоготал элегантно одетый парень лет двадцати.

В автобусе стало тихо, совсем тихо. Так что парень даже съежился, словно ожидал удара. Габати посмотрел на него, как смотрит генерал на нерадивого солдата.

— Так вот, — Габати передохнул и поправил усы. — Таран на флотском, скажу я вам, на военно-морском языке значит, — он снова взглянул на съежившегося парня, — не сухая и не мокрая рыба. А как бы вам сказать попроще? — Он обвел взглядом пассажиров и, убедившись, что его все внимательно слушают, продолжал: — Сразились, допустим, два корабля в самой середине моря. Дерутся, дерутся, а победить никто не может. Тогда, значит, один идет прямо на другого и таранит его. Стальным носищем бьет по борту, пробивает броню, разрезает словно острым кинжалом корабль и топит… Вот что такое таран! — Габати, довольный своими знаниями «тонкостей» морского боя, костлявыми пальцами провел по щетинистым усам и посмотрел на свою старуху, будто спрашивая: «Ну как, складно я говорю?»

— К чему ты про эти свои тараны толкуешь, эка невидаль, — недовольно проворчала на мужа старая Чаба, никогда в жизни не видевшая ни моря, ни корабля.

— А вот к чему, ахсин, княжна моя, — Габати показал рукой на пробегающие мимо предгорья. — В ясный день, в тот страшный год, гремел тут гром, земля ходуном ходила. Немецкие, значит, танки протаранили наш фронт по этой долине, по этой дороге, к нашей столице помчались шакалы бесхвостые. Вон видите Гизельдон-реку? На ее левом берегу Новая Саниба стоит, на правом — село Гизель растянулось… Вот сюда и таран ихний дошел. Триста танков разом! Один скачок — и могли в столице нашей быть. Только таран этот тогда Гитлеру боком вышел. Тут, значит, и солнце его поганое начало заходить. Кровушкой нашей захлебнулся он… — Габати ладонями прикрыл лицо и замолк, словно тяжелый комок застрял в его горле…

Голубой автобус пересек трамвайную линию и завернул на площадь с молодым парком, остановившись недалеко от монумента Коста Хетагурова.

По праву старейших первыми из автобуса вышли Тахохов и его «ахсин» Чабахан. Над цепью горных вершин, с юга нависающих над городом, ярко светило солнце, щедро заливая лучами улицы и крыши домов. Пора снежная, быть бы морозу, — как-никак пятое января. Но тепло, сухо. О наступившем Новом годе напоминала только наряженная елка посреди площади. Стройная и зеленая, она, казалось, прятала под пышными ветвями от жары деда-мороза в белой шубе и папахе с красным верхом. В веселом хороводе кружилась беззаботная детвора.

— Видишь, ахсин, — возбужденно заговорил Габати, — и горы, и небо, и улицы, и люди — всем сегодня праздник.

— И то правда, — согласно кивнула Чаба, довольная и мужем и поездкой. Она все еще не верила тому, что он взял ее с собой в город. Чаба хорошо знала старинный обычай осетин — пожилому мужчине не полагается идти в гости с женой. Габати впервые отступился от такого обычая. Видно, и впрямь торжество предстояло необычное.

Проходя мимо памятника, Тахохов поклонился бронзовому Коста и что-то хотел сказать своей старухе. Но в этот момент она толкнула его в бок и удивленно сказала:

— Смотри, мужики обнимаются и целуются, слезы вытирают… Чудеса!..

— Не знаю, как с чудесами, — Габати поскреб в бороде и задумчиво продолжал, — а когда сходятся после стольких лет солдаты, бывают и слезы и целуются тоже и в обнимку ходят… Ничего в том удивительного нет.

И действительно, только и слышались возгласы: «Это ты? Живой?..» За этим следовали хлопки по плечу, хруст костей, чмоканье — казаха с татарином или балкарцем, узбека с грузином, таджика с армянином или азербайджанцем, осетина с эстонцем или латышом, русского с дагестанцем или кабардинца с украинцем… И в самом деле, разве в смертельные минуты минувшей битвы кто-либо задумывался о том, какой кто национальности? Было и есть братство, фронтовая дружба простых честных людей.

И Габати заметили. Первым к нему обернулся пожилой генерал. Перебирая осетинские слова, он пробасил:

— А-а-а, хуцауштан, Уастырджи [2] Хуцауштан — ей-богу, Уастырджи — святой Георгий. , гвардии матрос Тахохов, живой! — И, обняв, начал целовать: — Здравствуй, здравствуй, хуцауштан!

От генерала Габати попал в объятия другого, еще более здорового и плотного моряка с коротко постриженными черными усами. Чаба услышала, как они обменялись восклицаниями: «Габати, это ты?» — «Я, это я, комбат! Бета, дорогой!» А потом они оба исчезли в волнующемся потоке людей. Деревенская старуха почувствовала себя одинокой среди колыхавшейся толпы и растерялась. Оставалось одно: подняться по гранитной лестнице и стоять у входных дверей.

Вскоре по этой лестнице поднялась худощавая женщина — Председатель Президиума Верховного Совета республики — в сопровождении строго одетых мужчин. Перед ними распахнулись широкие стеклянные двери нового прекрасного здания. Вход преградила красная шелковая лента. Кто-то подал худощавой женщине ножницы, и она обернулась к публике, торжественно произнесла по-русски какие-то слова, которые Чаба не поняла. Перерезанная лепта сверкнула и разлетелась в стороны. Люди хлынули в театр, на ходу показывая контролеру пригласительные билеты.

Войдя в фойе — просторное, солнечное и блестевшее, как зеркало, Чаба забыла о своих волнениях…

«И в церкви не увидишь такую красоту!» — повторяла она про себя, стесняясь ходить в запыленной обуви по зеркальному паркету. И завидовала молодым и пожилым женщинам, ступавшим по паркету в блестящих лакированных туфлях на высоких каблуках и шуршавших праздничными нарядами. Гордилась теми, на чьей груди лучились ленты орденов и медалей, сверкала эмаль депутатских значков. Чаба узнала Веру Салбиеву, которая в войну командовала пехотным батальоном. Тут же с Чабой и Габати поздоровалась боевая летчица Плита Даурова — Дика… А вот и Саламова! Осетинка-профессор, доктор медицинских наук — в погонах полковника, на груди ордена… Женщины-горянки — матери прославленных Героев и сами Герои Труда. Супруги Тахоховы поравнялись с подругами — Еленой Битиевой и Поли Болоевой, — одна из них держала под руку мать пятерых погибших в войне братьев Калаговых, другая поддерживала мать Героя Советского Союза. Сзади, сгорбившись, шла щупленькая старая женщина, родившая и воспитавшая семерых сынов, семерых воинов Газдановых, оставшихся на поле брани. Шла столетняя осетинка Аминат, мать Плиева — дважды Героя, генерала армии, чьи легендарные рейды под Сталинградом и на полях Украины, в Белоруссии, Румынии и Чехословакии во главе с бесстрашными казаками вошли в славную историю Отечественной войны…