Тотырбек Джатиев - Пламя над Тереком

Хатагов склонил голову и по осетинскому обычаю пролил из стакана на хлеб несколько капель, а потом поднес стакан к губам. Все выпили молча в память погибших друзей.

— Прошу вас сесть, друзья! — проговорил Хатагов. Он дал возможность каждому собраться с мыслями, подумать о чем-то дорогом и близком.

— Теперь, друзья, я хотел бы, — продолжал тамада, — предоставить слово нашему храброму бойцу, славному партизану-разведчику Дмитрию Федоровичу Чупрису.

Чуприс быстро, по-военному встал, поднял свой стакан и сказал:

— Теперь, товарищи, выпьем за здоровье новых Героев Советского Союза!

Сидевшие за столом переглянулись. «Кого он имеет в виду?» — подумал каждый. Федоров понял, что к тосту требуется дополнение, и добавил:

— Указа еще нет, товарищи, но я уверен, что он будет. Родина оценит отважный поступок тех, кто свершил приговор белорусского народа над фон Кубе.

— Где бы ни находились герои в эту минуту, — пробасил тамада, — пожелаем им доброго здоровья и кавказского долголетия. Слава героям!

Все снова встали и дружно провозгласили:

— Слава! Слава! Слава!

Осипова и Мазаник слегка зарумянились то ли от выпитого, то ли от сказанного комиссаром.

Когда тамада предложил снова «наполнить бокалы», послышался шум шагов и в блиндаж вошел Петр Трошков.

Запыленный, опоясанный пулеметной лентой, обвешанный гранатами, он с недоумением окинул усталым взглядом собравшихся, а потом, увидев Федорова, подошел к нему и четко проговорил:

— Товарищ командир! Разрешите доложить: задание выполнено.

Федоров встал и пожал ему руку. А Трошков продолжал:

— Сообщаю новость — фон Кубе убит!

— Дорогой мой, — подошел к нему Хатагов и поднес до краев налитый стакан, — это тебе штрафной за опоздание, а новость мы уже знаем.

— Дядя Ваня, — отозвался Плешков, — ты его хоть за стол усади. Погляди — он еле на ногах стоит.

Трошков выпил, закусил, потом отошел от стола, отстегнул пулеметную ленту, снял пояс с гранатами, шапку, расстегнул ворот рубахи и сел рядом с Иваном Плешковым. Тот в двух словах рассказал ему, по какому случаю сегодня пирушка.

А тамада продолжал вести застолье. Потом кто-то предложил тихонько спеть, все поддержали предложение, и в блиндаже зазвучали песни. Пели и про Стеньку Разина, и про ямщика, и партизанские. Забрела как-то в их края замечательная песня брянских партизан, написанная на волнующие слова поэта Анатолия Софронова композитором Кацем «Шумел сурово Брянский лес». Песню эту они пели до самозабвения. Но мастер на все руки Иван Плешков «приспособил» ее, так сказать, к местным условиям. Уж очень хотелось димовцам иметь «свою» песню. И пели ее проникновенно, до слез. Вот и сейчас Трошков затянул, Иван подхватил, а потом хотя и вполголоса, но дружным хором зазвучало:

После каждой строфы делалась пауза, в которую Федоров и Трошков вплетали повтором последнюю строку:

Сам Хатагов, увлекшись мелодией, вытягивал эту строку низким густым басом.

В разгар пения Петр Трошков поднялся и покинул блиндаж. Федоров вопросительно посмотрел на Плешкова. Тот подмигнул командиру и крикнул через стол:

— Залог оставил, — и Плешков кивнул на пулеметную ленту и пояс с гранатами, лежавшие в углу блиндажа. Потом пояснил: — За музыкой пошел.

Вскоре Петр Трошков вернулся с баяном и, будучи мастером своего дела, растянул мехи.

Поплыла плавная мелодия вальса, закружились пары. Валя подошла к Хатагову и, глядя на него влюбленными глазами, положила руку ему на плечо. Федоров танцевал с Галей, Чуприс элегантно кружил Марию. Иван Плешков поочередно приглашал радисток.

Потом гармонист играл «Барыню» и «Камаринскую», а когда зазвучала лезгинка, Хатагов пустился в такой стремительный танец, что все невольно залюбовались танцором. А был он весьма охоч до пляски и часто по просьбе партизан плясал перед ними, веселя усталых от ночных походов бойцов.

Петр Трошков играл самозабвенно, то запрокидывая голову, то кладя ее чуть ли не на самые лады баяна, словно прислушиваясь к льющимся звукам. Потом он перешел на ритмические плясовые мотивы, и тут душа Ивана Плешкова не выдержала, тем более что он накануне ужина сочинил частушки и жаждал их пропеть своим друзьям. Он выпрямился, потом как-то лихо присел и, загребая пол ногами, пошел по кругу. «И-эх!» — приговаривал, становясь то на пятки, то на носки. А потом, прихлопывая по голенищам сапог, запел:

Все рассмеялись и захлопали в ладоши, а экспансивная Валентина сама хотела пуститься в пляс, но ее удержала Галя. Плешков же, ободренный аплодисментами, продолжал:

— Браво! Молодец, Иван! — кричал, хлопая в ладоши, Федоров.

— Повтори, дорогой! — просил Хатагов.

Валя, улучив момент, умудрилась на ходу поцеловать Плешкова, а он уже выбивал мелкую дробь ногами и пел:

Может быть, партизанский ужин завершился бы скоро и сам по себе, но сейчас его прервал посыльный. Он вошел в блиндаж и подал Федорову шифровку Тот посмотрел ее, сдвинул брови и подозвал комиссара. Хатагов несколько раз прочитал радиограмму и, возвращая ее Федорову, развел руками: дескать, ничего не попишешь, приказ Центра.

Баян Трошкова закончил тонкую, как волосок, ноту, вздохнул уставшими мехами и смолк.

Все начали расходиться.

После взрыва в особняке гаулейтера между Берлином и Минском непрерывно работала прямая связь.

Дрожавшим от страха руководителям высших оккупационных учреждений Белоруссии давались директивы, инструкции и приказы.

Фашистские руководители в Минске отдавали распоряжения и приказы нижестоящим органам, и вся управленческая машина постепенно приходила в движение, неся новые беды и несчастья белорусскому народу.

Генерал-лейтенант полиции, руководитель эсэсовцев группенфюрер фон Готберг в течение часа поднял на ноги все подведомственные ему войска, охрану, полицаев и так называемых легионеров. Отдав необходимые распоряжения, он позвонил коменданту города Айзеру.

— К нам, — сказал он после обычного «хайль», — вылетел личный представитель фюрера. Я звоню вам по его поручению. Поднимите весь гарнизон, закройте все выходы из города. И может быть, нам следует подумать о безопасности его личности.