Семён Шуртаков - Вершина Столетова

В правлении Ключевского колхоза никого, кроме счетовода, Сосницкий не застал.

— Что, начали? — спросил он еще от порога.

— Нынче после обеда собираются начать, — ответил счетовод.

— Всё еще собираются! Так. Где все? В поле?

Не задерживаясь в правлении, Сосницкий поехал в поле, на стан тракторной бригады. Здесь он нашел парторга колхоза Дмитрия Хлынова и Андрея Галышева.

— Что, все еще сидите у моря и ждете погоды? — спрыгивая с тарантаса, спросил он, забыв поздороваться.

— Мне бы к машинам надо, — сказал Галышев и, оставив Сосницкого с Хлыновым, отошел к тракторам.

…Два дня назад Сосницкий по телефону спросил: начался ли сев в Ключевском? Татьяна Васильевна ответила, что пока еще нет, сыро.

— Сыро? — переспросил Сосницкий так, что было слышно даже Андрею, сидевшему по другую сторону председательского стола. — А телефонограмму главного агронома получили?.. А если получили, так к чему эти отсталые разговоры?.. Вот что, товарищ председатель: я сейчас же выезжаю на место, и чтобы к моему приезду все было на ходу.

— Как быть, Митя? — вешая трубку, спросила Татьяна Васильевна у Хлынова — По времени-то не только денек, а и целых два не мешало бы обождать. Но ведь райком!

— Я тоже думаю, что надо повременить.

— А что же мы товарищу Сосницкому скажем?

— То же и скажем. Сило́м в поле выезжать не заставит. А я пока еще разок коммунистов соберу, посоветуемся.

Хлынов собрал короткое собрание, на которое пригласил и Галышева.

— Все дело в вас, трактористах. Можно и день и два обождать — все равно в сроки уложимся, если только вы не подведете.

Андрей обещал не подвести, и от выезда в поле решено было пока воздержаться.

Часа через два Сосницкий бурей ворвался в правление и еще от порога начал спрашивать:

— Это как понимать? Игнорирование указаний райкома? Самовольство? Отсебятина? Хотите в сводке с первых мест слететь на последние? Хотите…

— Хотим положить зерно не в абы какую, а в структурную почву, — спокойно перебил Сосницкого Хлынов. — Хотим сеять не для сводки, а для урожая.

— Громкие фразы! «Для урожая!» А главный агроном, райком, по-вашему, дают указания с потолка?

— Но ведь из райкомовского окошка наше поле хуже видно, чем нам самим, — осторожно вставила Татьяна Васильевна.

— Да что мы, кабинетные работники, что ли? А разве не я бываю в вашем колхозе, как и в обеих Березовках, на неделе по два раза?

— На это жаловаться не приходится. На минутку, а заскочите, указание дадите, — подтвердила Татьяна Васильевна. — Только ведь я о другом…

— Не будем о другом! Давайте о севе. Почему до сих пор не выехали?

— Решили немного повременить, — ответил за председателя Хлынов. — Сыро.

— Сыро? Так. В Березовке сеют, там не сыро, а у вас сыро? Решили! А вам не кажется, товарищ Хлынов, что этим своим решением вы, хотите того или нет, противопоставляете себя райкому?

— Во-первых, вы — это еще не райком. Во-вторых, райком может нас обязать качественно посеять, уложиться в короткие сроки. Но указывать, чтобы мы выезжали такого-то числа во столько-то часов, — это же не входит в обязанности районного комитета. У вас других дел по горло, я думаю, и дел более важных.

— Вы мне зубы не заговаривайте, — вконец рассердился Сосницкий, — отвечайте: кто решил?

— Правление и партийная организация.

— Ах, вон как! Успел уже и других «сырыми» настроениями заразить! Хорошо. Тогда поговорим об этом в райкоме. В самое же ближайшее время. Посмотрим, как вы там запоете.

Настращав Хлынова всякими карами, Сосницкий уехал.

А сегодня вот пожаловал снова.

Андрей проверил у одного трактора карбюратор, у другого клапаны, еще раз осмотрел плуги, сеялки.

— …если и сегодня не начнете, пеняйте на себя! — Сосницкий угрожающе потряс портфелем, перекинул его с руки на руку и зашагал к тарантасу.

— Что, опять стращал? — спросил Андрей у подошедшего Хлынова.

— Опять, — невесело усмехнувшись, ответил Хлынов. — Вообще-то нехорошо получается. Если и вправду на бюро райкома потянут… представляешь, сколько шуму он там наделает? Не хотелось бы.

— Ничего. Лишь бы посеять в срок. Тогда пусть шумит.

Хлынов посмотрел на стоявшее в зените солнце, взял горсть земли, сжал ее и бросил. Земля поспевала с каждым часом.

Перед первой бороздой Андрей собрал трактористов и прицепщиков.

— Вот что, ребята… — сказал он.

Илья Ефимович пощупал свои усы, словно удостоверяясь — на месте ли они, посмотрел на дородную жену Дарью и выразительно крякнул.

Андрей улыбнулся:

— Ты, Илья Ефимович, не обижайся, поговорка у меня такая. Так вот…

— Это, наверно, насчет того, что, мол, сев в короткий срок проделать, — не дождавшись, пока бригадир возьмет разгон, высказал свое предположение Тихон Поздняков. Он стоял около машины и сосредоточенно очищал налипшую на траки грязь.

— А хотя бы и насчет этого, — ответил за Галышева Илья Ефимович. — Что сев, что уборка — срочность одинакова. Весенний день — год кормит.

— Это нам, Илья Ефимович, известно.

— Да, все это вы знаете не хуже меня, — согласился Андрей. — Я о другом. Сегодня — первый день нашей работы. И я просто хотел сказать: пусть он будет хорошим днем!

Трактористы переглянулись: видимо, они не ждали, что речь бригадира будет такой короткой.

— И еще… — взглянув на маленький флажок, зажатый в руке, добавил Андрей. — Сколько кто вспахал, посеял, каждый будет знать сразу же, к концу своей смены. Кто больше всех — об этом тоже бригада будет знать, на той машине сегодня же вечером я установлю этот флажок. Он маленький, но его видно издалека. Его будете видеть и вы и все колхозники… Ну, в час добрый!

Флажок вечером получил Тихон Поздняков. Он вспахал полторы нормы.

— Ай да мы! Ай да Тиша! — увидев флажок на радиаторе своего трактора, воскликнул сменщик Позднякова Иван Лохов. — Выходит и впрямь — т и ш а едешь, дальше будешь.

Лохов — весельчак и балагур. Глаза у него хитроватые, с прищуром, с постоянным усмешливым огоньком в глубине. Любит позубоскалить над товарищами, над всем, что случается в жизни, даже над своим маленьким ростом и кривыми ногами не прочь посмеяться под веселую руку. Больше всех доставалось от него Позднякову. При первой же встрече он сказал сменщику:

— А тебя, друг, не иначе еще в детстве чем-то обделили.

И действительно, стоит взглянуть на Тихона, и сразу видно: не живет человек, а неприятную повинность отбывает на земле. И сердит он постоянно, словно не с той ноги каждое утро встает, и чем-то недоволен всегда. С товарищами неуживчив, вечно ворчит. Даже смотрит на всех как-то подозрительно, точно только и ждет какой-нибудь пакости от окружающих. Переносье у него немного вдавлено, отчего нос встопорщился, а запавшие глаза осторожно выглядывают из-под широко нависшего лба, оканчивающегося почти прямой полосой густых бровей. Тихон любит поесть, но, прежде чем приниматься за еду, обязательно поведет носом и фыркнет недовольно, хотя уничтожает все, что ему подают, с удивительной, почти непостижимой быстротой.