Семён Шуртаков - Вершина Столетова

Еще какой-нибудь час назад он готов был благодарно пожать руку Гаранину за то, что тот поддержал его, когда он выгнал Горланова. Надо думать, он же, секретарь, надоумил и Галышева поделиться частями… А вот вышло так, что облаял. Облаял ни за что ни про что. Глупо!

Михаил попытался продолжать работу, но руки плохо слушались, резьбы гаек не попадали на резьбы винтов. И ключ то и дело срывался, и отвертка не держалась в руках.

Михаил сложил инструмент и пошел в поле.

С плотины доносился визг и хохот купающихся ребятишек. В магистральном канале стояла большими лужами не успевшая высохнуть после полива вода.

Михаил обошел засоленные участки, прикидывая, много ли это будет. Не раз он говорил себе: «А на кой черт мне все это нужно? Разве что еще один выговор от Оданца заработаю…» Говорил и все-таки шел дальше.

Проходя на обратном пути мимо кузницы, он заглянул в стоявший рядом с ней бригадный вагончик. Вагончик ремонтировали, кузнец менял у него вконец износившиеся колеса. Михаил открыл замок на двери и вошел внутрь вагончика. Вот они, эти части. Все заводской марки, с густой жирной смазкой…

Михаил осматривал, ощупывал втулки, кольца, клапаны, и ему уже жаль было расставаться с ними, как со своими собственными. И не просто жаль. Зябь на большую глубину без них не поднять. Не выдержат машины…

Как же по-разному жизнь у людей складывается: у одного гладью под ноги стелется — шагай себе, песни пой; другой словно по выбитой мостовой идет — что ни шаг, то колдобина… Галышев как-то запросто, играючи обошел его на севе; с главным инженером у него самые хорошие отношения — частей бери сколько хочешь; дождевальную установку между прочим, походя смастерили. Он же, Михаил, на севе старался, старался, а, кроме перерасхода, ничем не отличился; сейчас частей нехватка — с инженером, как нарочно, конфликт… Да и если б только это! Встретил человека по сердцу, а человек этот то ли его любит, то ли другого — не поймешь.

В село вернулся Михаил уже под вечер.

Больная нога отяжелела от долгой ходьбы, будто свинцом налилась, и Михаил, забравшись на сеновал, со сладким истомным покалыванием в суставах вытянулся на свежем сене.

Чтобы все время не думать о сегодняшней встрече с Ольгой и Гараниным, Михаил начинал подсчитывать, через сколько смен надо ставить на текущий ремонт ихматуллинский трактор, сколько уйдет горючего сверх нормы на вспашку засоленных участков. Но вдруг посреди этих подсчетов перед глазами вставала растерянно улыбающаяся, некрасивая Ольга, и мысли путались.

Раздались девичьи голоса и стук шагов по зыбким половицам сеней. Это пришли Маша Рябинкина с учетчицей Зиной. Пройдя в дом, они тут же вернулись, продолжая о чем-то разговаривать, начали греметь умывальником. И хотя Михаил не видел девушек, почти весь разговор их был слышен.

— Он, черт, хитрый, этот Филипп, — плескаясь водой, говорила Маша, — что-то колдует, колдует над машиной, а потом сядет за руль и не слезает, пока вода или керосин не выйдут…

— Сердитый он какой-то… — медленно, невесело проговорила Зина. — За ушами еще мыло осталось, смой.

— Что ты, Зинка! Это только сверху, видимость. Ты не робей, зато уж он тебя научит лучше всякого механика. Ну, мойся, где полотенце?

— Не знаю, еще как бригадир на это посмотрит.

— Бригадир…

Михаил дальше не расслышал.

— А замечаешь, Маша, осунулся он как в последнее время… Вот и я говорю… А до сих пор не женатый…

— Заплатка на коленке женскими руками пришита!

— Это, наверное, мать…

Михаил улыбнулся. Ему даже представилось на секунду, как Зина подняла от умывальника голову и смотрит на подругу: мокрые ресницы слиплись, а с подбородка падают капли… Неудобно подслушивать, но и сказаться тоже теперь было неудобно.

С минуту, кроме постукивания умывальника да плеска воды, ничего не было слышно. Потом заскрипели ступеньки крыльца, и Маша предупредительно вскрикнула:

— Кончай. Идет кто-то…

— А вот и я!

Михаил удивился, услышав самодовольный и, как всегда, немножко парадный голос Горланова:

— Ах, вы занимаетесь туалетом и не совсем одеты. Прошу великодушно извинить, пардон!

Девушки взвизгнули и убежали в дом, хлопнув дверью, так что последних слов они, наверное, и не слышали. Горланов сказал их, надо думать, только для того, чтобы округлить так пышно начатую фразу и послушать свой великолепный голос.

Послышались шаги. Горланов прошел в дальний от двери угол сеней и, вероятно, уселся на стоявшую там кровать.

Снова отворилась дверь избы.

— Приветствую и поздравляю тебя, Зиночка, — ораторским голосом загремел Горланов.

— С чем бы это?

— Ну как же. Ты теперь имеешь шанс занять мое место: директор, как это ни грустно, утвердил мою отставку.

Мужские голоса, тяжелая поступь многих ног приблизились к крыльцу.

— А вот и герои колхозных полей. Привет, привет! Федюня, друг гречишный!..

Михаилу слышно было, как трактористы раздеваются, наливают воду в умывальник.

— Ну, как вы тут без меня? — осведомился Горланов. Он, должно быть, закурил: послышалось ширканье спички и глубокий выдох. — Прошу угощаться. Первый сорт «Г».

— Да ничего. Туговато, конечно, но ничего, обходимся, — ответил Филипп Житков. — А папиросы-то у тебя действительно…

— Эх, Филипп, Филипп, земляная натура, никакого чутья к тонким ароматам. Тебе бы все махру да самосад жрать… Ну, ребята, а как бригадир? По-прежнему свирепствует?

— Ой, не говори, рвет и мечет, — в голосе Маши Рябинкиной слышался смех, но Горланов не заметил этого.

— Вы-то, может, еще не в курсе дела, а для меня картина теперь прояснилась до самого горизонта.

— А что такое? — спросил Пантюхин и шумно высморкался.

— Ну как же! — протяжно воскликнул Горланов. — В МТС график соревнования во всю стену, и на нем самыми крупными буквами фамилия нашего бригадира да еще Галышева из десятой.

— И что? — перестав стучать умывальником, еще раз спросил Пантюхин.

— Как что? Да ты что, Федюня, дошкольный младенец, что ли, не понимаешь таких прописных вещей? Карьеру себе пробивает, за славой тянется…

— Ну, насчет карьеры-то потише, не такой он, чтобы… — Заглушив последние слова Пантюхина, опять загремел умывальник, заплескалась вода.

— Что там потише. Подмочил свой авторитет, а теперь на наших костях просушивает. А с чего, ты думаешь, он так взъелся на всех, из кожи лезет?

— Положим, не на всех…

— А что такое карьера? — спросил Зинят Ихматуллин.

— Карьера — это, Зинят, такая скверная штука, что о ней не стоит и говорить… Это… это, понимаешь, когда человек старается, ну беда… как старается, чтобы его похвалили или еще там как отметили.

— Однако что тут плохого? Совсем хорошо! Надо стараться, обязательно надо.