Кейт Куинн - Сеть Алисы

В прошлом августе все уверяли, что мир наступит к Рождеству, но линия фронта на подступах к городу, гул орудий и часы, переведенные на берлинское время, говорили об ином.

– После войны займемся чем-нибудь другим. – Лили сложила паспорта веером. – Хочется чего-то красивого, правда? Чего-то необычного.

Ты и сейчас необычная, не то, что я , – без всякой зависти подумала Эва. Каждая из них хорошо справлялась со своей задачей. Делом Лили было хитро менять облики, превращаясь то в портниху, то в прачку, то в торговку сыром, а Эве надлежало всегда оставаться неприметной серой мышкой.

Однако со временем возникло беспокойство. Ибо кое-кто ее приметил.

В тот вечер, когда последний гость покинул ресторан, Рене Борделон остался в зале. Иногда он любил в одиночестве выкурить сигару, пока персонал бесшумно убирал со столов. Перед немцами Борделон изображал из себя бонвивана и радушного хозяина, но, проводив зрителей, становился похож на одинокую акулу. Порой он оставлял ресторан на попечение метрдотеля, а сам отправлялся на спектакль или концерт либо, облачившись в безукоризненное кашемировое пальто и прихватив трость с серебряным набалдашником, совершал моцион по улицам. Интересно, о чем он думал, когда вот так одиноко сидел в зале, улыбаясь темноте за окнами? Возможно, просто подсчитывал прибыль. С тех пор как Борделон по выговору определил, откуда она родом, Эва старалась держаться от него подальше.

Однако получалось это не всегда.

– Снимите пластинку, – приказал Борделон Эве, собиравшей грязную посуду. Граммофон в углу зала создавал музыкальный фон для немецких клиентов, грустивших по родине. Сейчас на его диске шуршала закончившаяся пластинка. – Шуберт слегка утомил.

Эва подошла к граммофону. Уже перевалило за полночь. С бокалом коньяка Борделон сидел за угловым столиком, на котором еще горели свечи. Все другие столики были пусты, девственную белизну их скатертей нарушили винные пятна, хлебные крошки, осколки разбитых фужеров. С кухни доносилось тихое звяканье – повара прибирали утварь.

– Поставить другую пластинку, мсье? – негромко спросила Эва.

Ей хотелось поскорее закончить смену, прийти домой и записать график движения эшелонов с ранеными, который она подслушала нынче вечером…

Борделон отставил бокал.

– Почему бы мне самому не помузицировать?

– Простите, мсье?

В другом углу зала стоял кабинетный рояль под покрывалом с вычурной вышивкой и канделябром на крышке. Предполагалось, что это создает домашний уют благородного жилища. Борделон неспешно подошел к инструменту, сел на табурет и, длинными пальцами пробежав по клавиатуре, стал тихонько наигрывать мелодию, напоминавшую шорох дождя.

– Сати, – сказал он. – Одна из трех гимнопедий. Вы знаете это произведение?

Эва знала. Маргарита не могла знать.

– Нет, мсье, – ответила она, собирая использованные салфетки и столовые приборы на поднос. – Я не разб-бираюсь в музыке.

– Давайте-ка я вас просвещу. – Мелодия все лилась, тихая и нежная. – Сати – импрессионист, но не столь безоглядный, как, скажем, Дебюсси. На мой взгляд, он обладает чисто французской ясностью и изяществом. Он пробуждает грусть, ничем ее не приукрашивая. Его музыка подобна красивой женщине в простом платье, понимающей ненужность всяких шарфиков и косынок. – Борделон скользнул взглядом по Эве. – Я полагаю, у вас никогда не было элегантного платья.

– Нет, мсье. – Эва поставила бокалы на поднос – один пустой, другой с недопитым золотистым вином. Она не поднимала глаз, чтобы не встречаться взглядом с хозяином. В любом другом ресторане повара тотчас оприходовали бы недопитое вино, только не в этом. Все остатки сольют обратно в бутылки. Спиртное берегли даже при изобилии плодов черного рынка. В отличие от еды остатки вина не делили среди персонала. Все, от угрюмого шеф-повара до официанта-наглеца, прекрасно знали, что за украденный глоток их тотчас вышибут со службы.

Продолжая играть, Борделон вновь заговорил:

– Если образ элегантного платья вам ни о чем не говорит, тогда попробуем сравнить музыку Сати с превосходным сухим «Вувре», изящным, но скромным. – Он кивнул на бокал. – Отведайте и скажите, согласны ли вы со мной.

На губах его играла легкая улыбка. Эва очень надеялась, что хозяин просто чудит. Не дай бог, если это что-то другое. В любом случае отказаться нельзя, и она неуверенно глотнула из бокала. Не поперхнуться ли? Нет, это уже перебор. Эва нервно улыбнулась и отставила пустой бокал.

– Спасибо, мсье.

Слава богу, Борделон только молча кивнул, отпуская ее. Не замечай меня! – мысленно взмолилась Эва, украдкой глянув на одинокую фигуру за роялем. Я никто . Но хозяин, видимо, считал иначе. Разоблачив легенду о родине Маргариты Ле Франсуа, он, похоже, за ней присматривал: а вдруг откроются и другие секреты?

Прошло два дня. В конце вечера Борделон поднялся к себе. По приказу метрдотеля Эва принесла ему сведения о нынешней выручке. В шикарной комнате ее опять встретила легкая улыбка хозяина.

– Сегодняшний доход, мадмуазель? – Борделон отложил том, закладкой отметив страницу.

Эва кивнула и подала ему бухгалтерскую книгу. Он ее пролистал, подчеркивая кляксы и помечая неясности, а потом вдруг сказал:

– Бодлер.

– Простите, мсье?

– Мраморный бюст, на который вы смотрите. Это копия бюста Шарля Бодлера.

Эве было все равно, на что смотреть, лишь бы не на хозяина комнаты, потому она и отвернулась к стеллажу.

– Понятно, мсье.

– Вы знаете Бодлера?

Он уже убедился, что Маргарита вовсе не тупица, и не поверит, если она окажется полной невеждой , – подумала Эва.

– Я о нем слышала.

– «Цветы зла» – величайшее творение всех времен и народов. – Борделон поставил галочку в гроссбухе. – Поэзия подобна страсти, она должна не умилять, но быть всепоглощающей и сногсшибательной. Бодлер это понимал. Он сочетает сладость с непристойностью, но делает это изящно. – Улыбка. – Это очень по-французски – придать изящность непристойности. Немцы вот тужатся, но у них выходит вульгарность.

Похоже, его одержимость всем изящным не уступает его любви ко всему французскому , – подумала Эва.

– Понятно, мсье.

– А вы озадачились, мадмуазель, – усмехнулся Борделон.

– Разве?

– Как так – я прислуживаю немцам, но считаю их вульгарными. – Он пожал плечами. – Они и впрямь вульгарны. Настолько, что с них нечего взять, кроме денег. Если б все это понимали. Но большинство моих соотечественников практичности и достатку предпочитают вражду и голод. Служить немцам для них немыслимо, их девиз, говоря словами Бодлера, И сам я воронов на тризну пригласил, чтоб остов смрадный им предать на растерзанье. Однако гордыня никого не превращает в победителя на поле брани. – Борделон погладил корешок гроссбуха. – Но лишь в труп, которым отобедают вороны.