Лариса Храпова - Терек - река бурная

Прощаясь, Георгий почему-то вспомнил:

— А где тот казак Литвийко, которого в убийстве Токаева мальчика обвиняли?

Василий нахмурился, думал: сейчас спросит и о брате Мишке.

…Недели две всего, как Василий узнал, наконец, историю убийства мальчика-осетина. В тот день под вечер, хмурый и желтый больше обычного, он явился в материнский дом, чтобы схватить Михаила. Брата не было, но старуха варила ужин, и Василий понял, что он где-то в станице и скоро явится (когда Мишка бывал в отъезде, Савичиха всю семью держала на хлебе и квасе, завтрак и ужин неделями не готовила).

Василий сидел на лавке в кухне — мать даже не пригласила его в горницу. Девки тут же ощипывали над деревянным корытом перо, молчали, поглядывая на старшего с любопытством и боязнью.

Савичиха, учуяв недоброе, все пыталась выведать, зачем Василий пожаловал. Но он молчал или мычал в ответ что-то несуразное.

— Ну? Чай, твоя теперича довольная? Холит ее родна мамынька? — не теряя надежды, пыталась разговорить его старуха. — Да и чего ей журиться? Хозяйства у Григорьевых всего-то блоха в кожухе… Муженек с парнишкой казакуют — ей даже об харчах не утруждаться. Видела, видела ее надысь, как в церкву ходила. Однако ж и у родной мамыньки мордой лепей не стала, желтая. Все, как бывалоча, глазюки торчат, чисто черт с рукомойника глядится…

Под Василием зло и нетерпеливо скрипнула лавка. Савичиха, вдохновляясь, продолжала, то собирая в сборку, то распуская коричневые, как у борзой, губы:

— Говорят люди, разбогател ты шибко: цельную пасеку нонче развел? — И не смогла удержать вздоха. — Вот же тебе, бесхозяйному шалапуту, само добро в руки плывет… Медок, он нонче в цене. С твоего б медка да умеючи — сотенки огребать…

Пришел, наконец, Михаил. Увидев брата, тотчас струхнул. Василий понял это по вильнувшему огоньку в глазах, по развязному, нарочито бодрому и усмешливому приветствию:

— Здорово дневали, братынек!

Василий, даже не шевельнувшись навстречу, с трудом выдавил из себя:

— Здоров, ничего себе.

Михаил, явно взбадривая себя, прошелся по кухне, поскрипел хромом новеньких сапог.

— Либо по родне соскучился? Либо в должок взять забег, а? Я теперича при деньгах.

Савичиха громко двинула ухватами, забубнила:

— И ну тя! Отколь это у нас деньгам взяться…

Но Мишка уже завелся, расхвастался, за болтовней скрывая свою тревогу:

— Я вон нонче от Войсковой мастерской — официальный заказик на кожи получил и авансик. Меня вон в Управе, как своего, принимают… Фальчиков давеча ручку жал, сказывал, торговое дело жидам нонче нельзя доверить; распрекрасно, что казаки сами за него взялись… На вас, говорит, Савицкий, у нас особая надежда… У вас интендатский дар… — Михаил жидко хихикнул, полез рукой в карман, упорно избегая взгляда Василия. — А я и сам чую, что дар: за кое дело не возьмусь — барышом себя не обижу… На, девки, держи гостинца! Я и про вас, скурех, не забыл.

Выхватив из кармана горсть конфет в пестрых грубых бумажках, он широким театральным жестом бросил их сестрам. Конфеты дождем упали в корыто с пером; девки, хихикая, полезли за ними.

Василий молчал, не в силах ни встать, ни разжать рта. Никогда еще его так не давила мысль о том, что Мишка — это тот, кто выношен матерью в одном с ним чреве, кто называется бесценным словом "брат".

— А чего б мне их не брать, барыши-то! — бахвалился довольный собой Михаил. — Нонче свободно, демократия… Умным людям самое время жить.

В этот миг взгляд его невзначай натолкнулся на Васильев, и, хоть непрозорлив, недалек был Михаил, он не мог не увидеть той смеси боли, стыда и ненависти, с которой впервые так откровенно рассматривал его брат. Нахмурился, забыв сразу, о чем и говорил.

— Я вон вальцовку к осени задумал… Видал лес на дворе заготовленный? — невпопад брякнул он. Храбрясь, выпятил грудь, сел на лавку напротив. Протягивая ноги, баском прокричал:

— Эй, девки, разобуть!

Младшая — Нинка — кинулась тащить с него сапога. Василий разжал, наконец, сухие, спекшиеся губы.

— Ты погоди сапоги-то скидать?

— А тебе какая печаль?! — вступилась Савичиха, настораживаясь. Нинка, как ужаленная, отдернула от Мишки руки.

— Говорю, погоди, — мрачно повторил Василий и встал, закрывая спиной оконце. В сумеречной кухне стало совсем темно. Михаил, кольнув брата зеленым бирючьим светом ненавидящих глаз, тоже поднялся.

— Я думал ты только враг, а ты еще и крыса, — тихо и хрипло сказал Василий и с нажимом повторил: — Мелкая, подлющая крыса. А еще ж тебе, крыса, Савицкий фамилия! Гордая фамилия — наша фа-милия! Подлюга, как же ты наших дедов, запорожских вольнолюбов, обмельчал?! Детоубивец, спекулянт, мародер — и это Савицкий! Тебя не убить, тебя… Ух, ты… — Василий задохнулся, прижимая к груди кулаки-свинчатки, двинулся на Михаила.

Девки с визгом метнулись от корыта в горницу. Савичиха, пятясь задом к печи, полезла в угол за совком.

— Ты и рта не разевай, ступай сейчас за мной, — тяжело дыша, говорил Василий. — Я тебя свезу в Христиановское, народный суд за убийство судить тебя станет! За тебя, подлюга, хороший казак муку на душу принял… Дите убил, ирод!.. Ступай за мной…

— Гляди, когда б не так! — тонко крикнул Михаил, выхватывая из кобуры наган. С грохотом повалилась двинутая им лавка, с загнетки посыпались горшки. Выстрела Михаил не успел сделать: железный кулак, тяжелый, как гиря, и стремительный, как пуля, вышиб у него наган, разбив суставы пальцев. Обливаясь кровью, Михаил рванулся к наружной двери, но брат успел схватить его сзади за пояс, согнуть в пояснице. Тогда, изловчившись, он ударил Василия в пах головой и, падая, потащил за собой на пол.

Борьба была молчаливой и яростной. Лишь Савичиха истошно орала над ними, плохо видя впотьмах, кого бить совком. В горнице кричали девки. Уже выбиваясь из сил, задыхаясь под мощным телом брата, Михаил нащупал перекладину на лавке и мертвой хваткой зажал ее руками. Теперь Василий не мог вытащить его из кухни — лавка стряла в дверях.

Изощряясь изуверским умом в поисках спасения своему меньшому, Савичиха распахнула дверцу горящей плиты. Красное пламя осветило широкую спину Василия, подмявшего под себя Михаила. Подхватив из плиты полный совок раскаленных угольев, старуха сыпанула их на спину старшего. Глухо взвыв, Василий вскочил, рванул с себя враз задымившийся бешмет. Угли посыпались на лицо и руки Михаила. Тот дико заорал, забился.

Так, кричащего и трепыхающегося, Василий выволок Мишку на коридор и потащил на задний двор, где стоял его привязанный к плетню конь. Сзади, толкая его рогачом, хватая за ноги, бежала мать. Седые патлы выбились из-под платка, злые слезы обливали лицо.

— Ратуйте, люди! — кричала она на улицу. — Он его нехристям продал, кровинку мою! Пусти его, проклятый супостат! Изведу всех твоих. Не жить твоей Лизке и гаденку твоему. Пусти его! Убью!.. Ратуйте, люди! Батюшки святы, он за него тысячу получил у нехристей… Продал, продал, проклятый!..