Лариса Храпова - Терек - река бурная

— Правильно, чего дожидаемся?! Айда сами до солдат, чай они крещеные… Дадут оружье…

— Уговорить треба солдат… Хай пулеметы уступят…

— А, может, и сами зараз пойдут на ингушей…

— Эй, часовой, открывай ворота!..

— Крест у тебя есть за пазухой? Открывай!

Офицеры поддержали казаков. Архонский сотник Жмурь, короткий, свитый из жил, ухватив толстые чугунные прутья ворот, так тряхнул их, что все их суставы отчаянно взвизгнули, заскрежетали.

— Открывай, ежли крещеная твоя душа?!..

Из казарм во двор посыпали солдаты, без картузов, кто с ложкой в руках, кто с недоеденной краюхой.

Ворота открыли. Казаки кинулись к солдатам.

— Братушки! Спасайте! Выручайте… Бьют нас нехристи-азиаты…

— Айдате с нами русскую кровь спасать… Истребляют нас ингуши…

Антон наметил себе белобрового приземистого солдатика с крупинками каши на губах, подступил к нему:

Ты — русский человек, скажи? Хрест висит на пупке?.. Так неужели ж откажешься подсобить?..

Солдат моргал белыми ресницами, пятился под натиском казака, а тот размахивал руками — того и глядя схватит за горло.

— Слыхал, как они на Тарскую ночью, как волки, набросились? Там бабы да детишки нонче со страху голосят… Казаки еле фронт держат — подмоги ждут…

— Да я… ничего, готов, лишь бы начальство велело, — бормотал солдат, вытирая губы.

Рядом солдаты тоже мялись:

— Мы-то всегда готовы… Пусть только начальство велит…

— Да как же начальства ждать, братушки?.. Там же полымем все горит…

— Нет, видно, вы сами нехристи, ежели при смерти братьям подсобить не хотите!

— Прикажет начальство, хоть сейчас пойдем!..

— Откажите только нам ваши пушки, а мы и сами справимся…

— Пулемет хочь один дайте…

— Патронов дай! — приставал к своему солдату Антон, и тут увидел, как Кондрат, воровито выскочивший из дверей казармы, набивает патронами свою сумку.

Солдаты начали поддаваться на уговоры, нырять в казарму за винтовками и патронами.

Какой-то распоясанный горлохват в вылинявшей гимнастерке, вскочив на брезент, натянутый между пушек, заорал:

— Да чего дожидаться начальства, худы иху мать! Все они нас ингушам продадут… Кати пушки со двора!

Толпа словно только и ждала этого сигнала. Солдаты и казаки ринулись к орудиям: десятки рук потащили на землю тяжелый брезент, обхватили колеса…

— Ну-у, взяли-и!

— Ну, пошла, пошла-а… Взяли еще-о!..

Резкий и тягучий звук автомобильного рожка на миг прервал работу.

Из ворот прямо на пушки катил открытый автомобиль. На заднем его сиденье, откинув назад голову, полустоял чернобородый человек в штатском. Другой — в гимнастерке, стянутой желтыми ремнями, в очках с тонкой белой оправой сидел, подавшись вперед. В стремительной и подтянутой, будто готовой к прыжку фигуре чернобородого Антону мелькнуло что-то такое знакомое, что сердце у него ёкнуло: "Цаголов!". Но вокруг загалдели:

— Ной! Ной Буачидзе прикатил…

— Кто этот Ной?! — почти крикнул Антон. Белобровый солдат стал бестолково объяснять:

— Это который председатель Совнаркома… А с ним — это военком Бутырин.

Антон вместе со всеми кинулся к машине, но толпа вокруг нее сомкнулась так быстро, что он оказался в последних рядах, почти у порога казармы. Он прыгнул на ящик из-под патронов, навалился на плечи соседей.

— Оружия, комиссар! Ингушей бить!

— Лаешь, оружия! — кричали вокруг.

Стоя одной ногой в машине, другую поставив на колесо пушки, Ной будто повис над толпой, видимый и слышимый отовсюду. Голос у него был глухой, зато слова — ясные, веские:

— Вас провоцируют, товарищи! Не двигайтесь с места, ибо ваше вмешательство приведет лишь к обострению положения и к новой вспышке войны, вместо ее прекращения, — кричал Буачидзе, напрягая грудь. В уголке его рта показалась и побежала, прячась в бороде, змейка крови.

Солдаты и казаки с жадным любопытством наблюдали за тем, как на их глазах человек борется со смертельным недугом. И сами не замечали, как безотчетно покорялись этому хворому комиссару, его уму, его воле, его правде.

— Ингуши аула Бардубаса напали на станицу Тарскую, чтобы возвратить земли, поинадлежашие их отцам и дедам. Вы знаете, что ингуши-горцы задыхаются, гибнут без земли… Совет Народных Комиссаров по справедливости решил возвратить им земли станиц Тарской, Сунженской, Аки-Юртовской. Фельдмаршальской… Но это не значит, что он одобряет нынешнюю попытку ингушей самовольно, не дожидаясь, когда мы доведем дело до конца, захватить землю… Земельный вопрос, товарищи, очень сложный… Чтобы переселить казачьи станицы, Тарскую и другие, нужно найти равноценную для них территорию, а это без национализации земли, только что начатой в Терской области, нельзя осуществить… Терский Совнарком заверяет вас, товарищи, что ингушско-казачий конфликт будет ликвидирован мирным путем… Помните, ваше вмешательство будет означать начало всеобщей казачье-горской войны в нашем крае… А это будет гибелью нашей революции! Помните, сейчас вас подняли те, кому на руку ссорить русско-казачье население с горцами.

"Ага, равноценную территорию", — с радостным облегчением повторял про себя Антон. И вдруг, повинуясь какому-то подсознательному чувству, он резко обернулся. Прямо в глаза ему холодно глянуло и двинулось вперед, круглясь мазутным пятнышком, маузерное дуло. Выстрел грянул у самого уха Антона, болью отдался где-то в глубине мозга. Антон с ужасом увидел, как качнулся и, наклонившись над толпой, начал падать Ной Буачидзе. В воздухе мелькнула и скрылась его бледная рука, зажавшая окровавленный носовой платок.

— Не смутьянь народ! — отчетливо произнес за спиной голос Григория Дидука.

Обернувшись, Антон неподвижными глазами смотрел, как топчутся вокруг Дидука офицеры, как в руках его еще дергается тяжелый маузер. В лицо Григория он не мог глядеть… "Не дали договорить! Не дали! — кричало в душе Антона. — Почему? Почему?! Ведь про землю говорил…"

Все перемешалось в Голове. Жалко и темно барахтались в ней обрывки мыслей, своих ли, чужих ли — трудно понять. Одно было ясно: идти обратно к Дидукам нельзя — нестерпимо глядеть на Григория, у которого вместо глаз — холодные пятна маузерных дул. Остального ему пока не было видно, как не видно дна сквозь мутную дождевую стремнину.

Так бывает, когда над горной речкой пронесется грозовой ливень. Со дна ее поднимется ил и песок, вольются грязные дождевые ручьи, сбежавшие с крутых берегов, и смешается все, и не узнать былого прозрачного горного потока. Ревет бурная грязная стремнина, и не веришь, что когда-то здесь осядет грязь и еще прозрачней, еще чище станет река.

Густой людской поток стремительно несся в сторону Архонки — от возможной расправы за самочинство и убийство председателя Совнаркома. Не было прежних удало-злых песен, лихих выкриков и абреческих посвистов — лишь мерный шорох большой массы людей, смущенных тяжелым раздумьем.