Галина Пономарёва - Щит и вера [litres]

– Евдокия, ты меня знаешь, я тогда поеду один! – твёрдо настаивал на своём Куприян.

– Как хочешь! Я остаюсь! – решительно заявила Дуня.

Больше разговор не продолжался. Стало очевидным, что Куприяна ничем не переубедить. Всем было понятно, что он это решение принял уже давно. С утра Куприян стал собирать в рюкзак свои вещи. Евдокия не перечила. Закончив сбор, Куприян Назарович поцеловал детей, поклонился тестю и тёще, обнял Дуняшу и ушёл.

В октябре 1943 года Носков Куприян Назарович вернулся в родное село. День был пасмурный, непрерывно сеял осенний дождь. Подойдя к дому Шадриных, он увидел плотно закрытые ставни на окнах, забитые крест-накрест досками, также была забита входная дверь в дом. Из двух сараев остался один. Однако чувствовалось, что дом поддерживала и берегла чья-то рука.

«Наверное, Прокопий старается! Спасибо, брат, тебе!» – поблагодарил мысленно брата Куприян и быстро пошёл к отчему дому.

Как только он зашёл в избу и увидел брата и золовку, они тотчас кинулись к нему.

– Братка, братка, Куприяша! – со слезами всхлипывал старший брат. Слёзы струились по его старческому лицу. Куприян был поражён. Какими стариками стали его родные!

– Братка, – продолжал Прокопий, – а ведь мои сынки убиты на войне! Одне мы остались с Еленой! Вот ведь как! Господи!

– Да ты проходи, проходи в горницу, Куприян Назарович! – обратилась к нему Елена.

Куприян сбросил мешок, прошёл в большую комнату. Прокопий продолжал всхлипывать.

– Вот, Куприяша, на младшенького пришла похоронка в начале 1942 года, а на старшенького нынче летом! Как жить, братка? Что же делать нам? Мочи нет терпеть! Господи милостливый, помоги! – перекрестился он на икону.

Перед Куприяном был несчастный старик. Всё его лицо отражало тяжесть большого безутешного горя, навалившегося на него.

– Много наших земляков поубивало на этой войне? – обратился он к брату, не зная, что сказать и чем его утешить.

– Ох, много! Кажется, ни одного дома не обошла чёрная весть! – вместо брата ответила Елена. – Присаживайся за стол, Куприян Назарович, отобедай!

Ели молча. Куприян поинтересовался сестрой Марией и её мужем Григорием.

– У них Савелий тоже воюет! Дочка дома, – продолжала отвечать вместо Прокопия Елена.

– Надо бы мне навестить сестру, – пытался продолжить разговор Куприян.

– Отчего же, сходи, навести. Григорий вместе с Прокопием сохраняли избу и усадьбу шадринскую. А вещички у нас оставляй, поживёшь покуда до весны, там видно будет, – рассуждала золовка.

– Меня в трудармию заберут как неблагонадёжного. Даже на фронт нашего брата не пускают, засранцы! Так что я изредка тут у вас появляться буду. А за приглашение спасибо, Елена. Завтра поутру пойду в сельсовет, мне ведь отмечаться в милиции еженедельно надо. Думаю, что послезавтрева уже в трудармию уйду. Здеся, поди, тоже такая есть?

– А как же! Много молодых баб туда подгребли. В деревне почитай одни старики да дети малые живут. Вот Прокопий вместе с Григорием Самсоновичем Зыковым бригадирят над старухами, что в колхозе осталися. Я тоже в колхозе работаю. Что ж делать, война не разбирает возрасту. Лошадей мало, пашем даже на коровах. Хлеб нужен на фронт, кто ж солдатушек наших кормить будет, окромя баб. Вот и работаем на совесть, – повествовала Елена.

Куприян увидел тяжёлую военную жизнь селян. Он в поселении «врагов народа» тяжесть войны ощущал иначе. Здесь, на свободе, оказалось, жизнь мало чем отличалась от той, из которой он только что вышел. Везде война! Везде боль народная!

На следующий день он пошёл в сельсовет, предоставив справку об освобождении из мест заключения и предписание о мобилизации в трудармию. Затем зашёл в дом сестры, поблагодарил Григория за сохранность избы и усадьбы и был отправлен на заготовки леса в составе одного из отрядов трудармии. До окончания войны он вместе с такими же неблагонадёжными, женщинами, подростками почти безвыездно жил в лесу. Но к началу посевной 1945 года трудармия была расформирована. Колхозу увеличили посевные площади, без работников трудармии и дополнительной тягловой силы с новым планом было справиться невозможно. Началась послевоенная жизнь!

Послевоенные годы только и были радостны тем, что закончилась война. Оставшиеся в живых возвращались, за погибших и пропавших без вести молились, их продолжали ждать матери и жёны. Куприян Назарович приступил к восстановлению дома и построек, которые за двенадцать лет запустения требовали мужской руки. Он писал Евдокии. Надеялся на её возвращение и ждал. Но она не вернулась. Писала, что родители стали хворать, дети учатся в школе, в колхозе и ей работа нашлась, возвращаться она не будет. Но Куприян всё-таки ждал семью. Надеялся, что в отремонтированный дом, может, и старики Шадрины вернутся. Он по-прежнему не вступал в колхоз и вёл единоличное хозяйство. На слова брата о вступлении в колхоз отвечал, что уже отсидел за неповиновение советской власти и теперь ему уже ничего не угрожает. И ошибался…

В середине октября 1949 года его ночью вновь арестовали. Всё та же Каменская тюрьма встретила его узкими и тёмными коридорами. Носков Куприян Назарович вновь был осуждён Особым совещанием при МГБ СССР всё по той же 58-2 УК РСФСР и приговорён к пятнадцати годам ссылки на поселении в Красноярский край за то, что он являлся участником контрреволюционной повстанческой организации и активно занимался антисоветской деятельностью.

Евдокия, получив известие об аресте мужа, отписала Куприяну, чтобы тот не писал ей больше писем, что она сказала детям, будто отец бросил их и завёл себе новую семью.

В 30-50-х годах по общему количеству ссыльных Красноярский край занимал третье место в стране, а по числу ссыльных повторников – первое. Сосланные работали в трудармиях, их селили на берегах Ангары, Подкаменной Тунгуски, по берегам Енисея, всё дальше и дальше на север. Когда в 1954 году после известных событий ссыльные получили возможность вернуться на родину, многие из них остались. Судьба этих людей неотделима от истории Красноярья. Среди них теряются следы и нашего героя, Носкова Куприяна Назаровича, алтайского бунтаря.

Мы подлетаем к Норильску, одному из крупнейших заполярных городов России. Из окна видна бесконечная, по-осеннему бурая тундра и множество озёр, которые покрывают её, как лужи на асфальте после большого дождя. Норильск встретил меня серым небом и моросящим дождём. Тучи нависали так низко, что казалось, они сползают со Шмидтихи (гора Шмидта), которая возвышается серой суровой махиной над городом и смотрит на то, что делают люди у её подножия. Да и сами словно по линейке выстроенные улицы, несмотря на удивительную архитектуру сталинского ампира, яркий окрас зданий, отличаются от других российских городов. На них нет цветочно-зелёного убранства, которое украшает и радует сердца горожан, привычного спешащего людского потока и бесконечных автомобильных пробок. Лишь одинокий прохожий скорым шагом пройдёт мимо, и ещё более редкое авто прошелестит по широкому проспекту. Этот город выстроили зэки. Норильчане суровы, несколько «замороженные на голову» (цитирую одного из жителей), вступают в разговоры с нежеланием, привычки к открытому диалогу нет.