Ольга Вяземская - Воровка. Королевы бандитской Одессы

Ближе к ночи, когда гости разошлись, отец попытался объяснить Рите разницу между большевиками, эсерами, меньшевиками и прочими представителями разных течений в политике. Однако сам довольно быстро запутался, а уж дочь и подавно запутал.

— Папа, а господин Дорофеев — он кто?

— Вот, деточка, он как раз большевик. Однако сам о себе чаще говорит, что большевик секретный.

— А что это значит?

Отец пожал плечами.

— Да Бог его знает, дочь… Мне как-то недосуг разбираться во всех этих веяниях. Это матушка, будь она жива, смогла бы отличить одних от других…

Отец после воспоминаний о жене обычно замолкал.

— Папа, но, может быть, надо попросить того же господина Дорофеева или кого-нибудь из твоих друзей, чтобы он объяснил, что все-таки происходит с нами? Сидеть дома, бояться высунуть нос на улицу да при этом гадать, что произойдет вечером ли завтра, уже совершенно невыносимо. Быть может, вместе того чтобы искать работу, тебе следовало бы… ну, не знаю, распродать все до носильного платья да на вырученные деньги попытаться уехать из страны… Может быть, завтра войска порт разблокируют и мы сможем перебраться… Ну хоть через море?

— К туркам? — насмешливо спросил отец.

— Да хоть бы и к ним. Поди, не каннибалы, не съедят. А твои золотые руки и золотая голова понадобятся везде, где есть хоть один автомобиль…

— Может быть, солнышко. Возможно, об этом следовало бы подумать раньше… До матушкиной смерти… Или вообще до войны. Однако кто мог представить такие безобразия? Да и господина Анатру как-то грех было подводить…. К тому же работать на него было слишком интересно…

Рита тяжело вздохнула — в этом был весь отец. Сначала о своей работе, о том, как бы никого не подвести, а потом уж о семье… Это были слова матери, сказанные, как теперь представлялось Рите, в другую эпоху. Слова, которые она тогда не поняла, но запомнила, как запоминаются многие повторяющиеся слова.

Отец же продолжал:

— Но теперь, милая, это просто сотрясение воздуха — порт закрыт, судя по словам наших клиентов, смысла выезжать из города хоть в Киев, хоть в Харьков, хоть в Екатеринослав нет ни малейшего. Везде голодно, беглые солдаты сбиваются в банды. Как волки в стаи.

Слова отца о волках пришли на ум Рите на следующий день — почти в полдень она вышла в ближайшую булочную. Покупка ее была невелика и потому внимания обитателей Сахалинчика не привлекла. На обратном пути девушка заметила, как несколько подростков, словно голодные псы, преследуют тучного господина в теплом пальто (слишком теплом для сентября). Тот озирался и после каждого поворота головы старался двигаться еще быстрее. Чем дело закончилось, Рита не узнала, но голодные глаза мальчишек и перепуганная потная физиономия толстяка вспоминались ей почти до самого дома.

У самого подъезда их нового «огромного» двухэтажного дома, населенного будто муравейник, она увидела знакомую фигуру — мадемуазель Мари тоже, к несчастью, озиралась по сторонам.

— Ах, мадемуазель… — Рита готова была броситься к ней в объятия, хотя сама гувернантка некогда ей строго-настрого запрещала всевозможные объятия, всякого рода проявления «дамских слабостей».

— Девочка моя… — мадемуазель с удовольствием обняла Риту. Похоже, все ее запреты остались в прошлом. — Как ты выросла… Какое личико строгое…

— Заходите, Мари, я так скучала… Да и на улице неуютно нынче…

— И весьма, детка, — согласно кивнула гостья, — и весьма.

После чая, к которому нашлись не только кусочки сахара, но и кое-что из той, прежней жизни, можно было приступать к расспросам. Однако Мари отчего-то отвечала слишком сдержанно — так, словно хранила какую-то слишком важную тайну. Хотя, дело могло быть и в некоторой рассеянности, которой та, прежняя Ритина гувернантка вовсе не страдала.

— Все, к счастью, недурно, — ответила как-то невпопад Мари.

Хотя Рита-то ее спросила о том, где нынче мадемуазель, да чем занимается, да каковы нынешние ее ученики.

Обе дамы замолчали. Рите показалось, что Мари хочет что-то ей сказать, но не решается. Девушка, конечно, могла бы начать тормошить гувернантку, но отчего-то не стала этого делать — то ли чутье ей что-то подсказало то ли просто перестала мадемуазель быть самым близким после матушки человеком. Однако молчать было просто глупо, и Рита спросила:

— Мадемуазель, а вы можете объяснить мне, что происходит в городе? Что за люди, к примеру, большевики, кто такие меньшевики…

Мари тяжело вздохнула.

— Для этого мне пришлось бы тебе прочесть изрядный курс лекций по многим предметам. Даже если бы я их все знала, ответить на вопрос, кто они такие, наверное, сегодня не смогу.

— Что значит — сегодня? — недоуменно переспросила Рита.

— Это значит, что господа-то появились как политическая сила совсем недавно. Лозунги их хороши, но дела столь разительно отличаются от слов, что, пожалуй, не десять лет должно пройти, а хотя бы пятьдесят, а лучше сто… Да, думаю, через столетие уже будет ясно, кто они такие. А вот о том, что происходит в стране, я поведать в состоянии. Вчера только читала своего рода лекцию… Думаю, и тебе кое-на-какие вопросы ответить смогу.

— Лекцию?

— Да-с, я нынче образовываю господ из низших слоев. Они меня посчитали отчего-то «социально близкой». Меня, Мари Клер, дворянку с трехсотлетней родословной!

— А что значит — социально близкой? — переспросила Рита, не поняв половины слов гувернантки и ее гнева.

— Это значит, деточка, что раз уж я была у кого-то в услужении, то во всем подобна прачкам или кухаркам. Или рабочим на заводе… Близка им, прости Господи.

— А-а-а, понятно… Но тогда отчего вы гневаетесь?

— Оттого, что ничуть им не близка, никакая не ровня… Я дворянка. И куда ближе твоей матушке или тебе, чем тому кузнецу, который меня вчера похлопал по плечу и сказал, что, хоть я и из чистеньких, но душой-то простая и понятная…

Рита недоуменно смотрела на мадемуазель. Гадливость, которую без труда можно было прочесть на лице Мари, ей ничего не объяснила. Правда, и расспрашивать уже не хотелось. Рита все чаще ловила себя на том, что хочется ей только одного — к матушке, туда, где все прекрасно и где жизнь понятна и светла. Правда, временами ее захлестывало ужасное желание отомстить всем, кто отобрал у нее то, прекрасное вчера. Вот только пока не совсем было понятно, кому и как она, бессильная и незаметная, может отомстить.

— Но рассказать простыми словами о том, что происходит, детка, я, пожалуй, смогу…

Рита благодарно улыбнулась. Ну хоть кто-то сможет ей объяснить, куда делось прекрасное вчера и наступит ли хотя бы просто хорошее завтра.

— Второго марта этого года, детка, как ты помнишь, пришло известие, что император Николай Второй под давлением либералов отрекся от престола. Одессе, конечно, было плевать, уж прости мне это выражение, кто там отрекся и что будет, — главное, чтобы по-прежнему можно было неплохо жить. И жить было неплохо — работали заводы, фабрики, лавки и банки… Ну и, конечно, кто-то стоял на углу улицы Глухой, а кто-то занимался контрабандой. Городской голова Борис Пеликан призвал к спокойствию, после чего был арестован… Кем арестован — неясно. Для расследования этого ареста приехала сенатская комиссия из самого Питера.