Ольга Вяземская - Воровка. Королевы бандитской Одессы

И еще отец рассказывал об истории города, о том, как некогда крепостица Хаджибей стала потихоньку превращаться в прекраснейший город Российской империи, как царица Екатерина Вторая издала рескрипт, которым поручила генералу Де Рибасу выстроить порт и вокруг него город. Отец цитировал документы почти наизусть, сыпал фактами из правления сначала самого Де Рибаса, потом великого герцога Ришелье, потом не менее великого Александра Ланжерона, которому город был обязан достаточно редким явлением — порто-франко.

Нередко рядом с лавочкой, на которой сидели отец и дочь, останавливались праздные или куда-то спешащие одесситы, чтобы послушать рассказы высокого худого человека, еще молодого, но уже совершенно седого.

— Я извиняюсь, — иногда спрашивали случайный слушатель, — но таки откуда вам все это известно? Вы архивариус?

— Увы, — инженер Дмитриевский отрицательно качал головой, — я обычный человек. Я просто люблю город, в котором прожил лучшие годы своей жизни и которому служу верой и правдой.

— Вы таки историк, — обычно кивал случайный слушатель и уходил по своим делам.

А отец и дочь возвращались домой. Здесь и комнаток было всего две, и едва горели лампочки, в те, разумеется, часы, когда в городе все же было электричество. Правда, после того как отец нашел работу, семья уже могла себе позволить по вечерам настоящий ужин, а не только пустой чай.

Про себя Дмитриевский молился всем богам, в которых, к сожалению, почти не верил, чтобы вернулись прежние времена, чтобы опять была работа, чтобы вновь открылись газеты и гимназии, университеты и заводы. Чтобы власть опять властью, а не жидким киселем. Ну ладно, пусть это будут какие-то там эсеры-большевики-меньшевики. Пусть не царь. Но пусть жизнь вновь вернется в привычную колею с городовыми по углам, уютным чаепитием под лампой с желтым абажуром. Пусть вечерами можно будет прогуливаться так же спокойно, как днем, и не будет так невыразимо страшно оставлять дочь одну.

В доме инженера Дмитриевского опять стали появляться гости. Каждого из них он представлял дочери как «коллегу», хотя раньше таких коллег его прекрасная жена и на порог бы не пустила. Рите, конечно, приходилось теперь даже самую малость участвовать в разговорах, но это, увы, было совсем не похоже на те, прежние приемы, чаепития и беседы за чаем, совсем не похоже…

За столом чаще разговоры велись либо совершенно непонятные — обсуждались какие-то странные поломки, которые, как казалось Рите (она-то судила о многом со слов отца и потому называла вещи именно так, как сам Дмитриевский), были не столько поломками, сколько «диверсиями» и прочим злым умыслом. Второй, куда более часто обсуждаемой темой, была политика. Инженер, который раньше ничем подобным не увлекался, сейчас вдруг стал ярым сторонником какой-то непонятной «сильной руки». Его воззрения и надежды на эту сильную руку собеседники, в общем-то разделяли, но в мнениях о том, кто именно должен быть этой сильной рукой, расходились достаточно далеко.

Чаще всего разговоры затягивались за полночь. И почти всегда гости оставались до начала нового дня — уж очень нехорошей была слава Сахалинчика.

— Вы бы, господин инженер, — любил повторять чаще всего появлявшийся в доме господин Василиди, — дочь-то одну дома не оставляли. Не ровен час, ворвутся, ограбят, или, не дай Бог, еще чего похуже сотворят.

Дмитриевский, который и сам боялся чего-то подобного, только кивал согласно, да замечал, мол уж теперь-то у него и красть нечего. Хотя собеседник, что уж греха таить, был не просто прав, а во всем прав: Сахалинчик в мирные годы был, в общем, довольно тихим, немного босяцким, но свободным районом. Однако чем глубже втягивалась Империя в мировую войну, становился все менее уютным местом для жизни. Ко времени февральских событий в далеком Петербурге это было уже настоящее разбойничье гнездо. Вечером относительно безопасные квартиры лучше было не покидать.

Господин Василиди, бывший письмоводитель городской управы, потерявшей в шестнадцатом хлебное место, к счастью, увлекался техникой. Его мечта заполучить собственный автомобиль в прежние спокойные и небедные времена осуществиться не успела. Но нынче любовь к этой технике давала возможность хоть какого-то заработка.

Как бы то ни было, жизнь продолжалась. Рита выглядывала на улицу, но желания погулять, отправиться с подругами в кондитерскую (несбыточная мечта всех гимназисток, которым категорически запрещалось появляться в форме в столь «ужасно неприличных», как говорила госпожа начальница, местах) или с папенькой в театр у нее не возникало. Хотя, она знала, театры работают, спектакли исправно дают, кондитерские открыты, а в ресторациях даже концертируют заезжие певцы. Если бы не папенькины гости, Рита и не представляла бы, что именно происходит в городе.

Ах, как же не похожа была эта осень на прошлую! Золотые листья, цветущие парки и скверы, мягкий солнечный свет сентября шестнадцатого вспоминался Рите временем сказочно спокойным и прекрасным. Нынешняя же, столь же яркая и столь же щедрая на тепло осень казалась девушке театральным представлением, дурным спектаклем — на сцене все красиво, а за кулисами льется кровь и падают замертво господа актеры, свою роль уже сыгравшие. В прошлом году была жива матушка…. Временами Рите мечталось поскорее с ней соединиться. Она все прислушивалась к себе — дал бы Бог, появилась бы предательская непроходящая слабость, удушье, тяжелый кашель…. И тогда бы весь этот обезумевший мир перестал бы ее пугать — она бы с наслаждением ловила последние солнечные лучи и с радостью бы ждала того мига, когда в дверях покажется маменькин сияющий силуэт.

К счастью, отец об этих мыслях Риты не догадывался. Хотя, возможно, сам он тоже мечтал о чем-то подобном. Ведь довольно часто после прекрасных воскресных прогулок он наливал себе рюмку коньяка, происхождение которого было неизвестно никому, и надолго замолкал, глядя куда-то мимо дочери.

Как бы то ни было, жизнь шла своим чередом. Новые друзья отца собирались в доме Дмитриевских все чаще. Рита, как полновластная хозяйка, накрывала на стол — благо в доме водились какие-то деньги. Все было невероятно дорого, но, однако же, было. И сливочное масло, ставшее дороже раз в семьсот (по словам отца), и даже икра, из-за близости порта появлявшаяся чаще, чем белый хлеб — который тоже подорожал в сотню раз, а то и больше.

— Дружище, — как-то заметил еще один новый приятель отца, огромный, как медведь, господин Дорофеев (правда, он требовал, чтобы его называли исключительно «товарищ»). — Цены-то к большевикам никакого отношения не имеют. За это надо благодарить либералов да их неумелое Временное правительство.