Серо Ханзадян - Мхитар Спарапет

Зловоние, исходившее от дохлой собаки, заполняло легкие и вызывало тошноту… Хоть бы маленький лучик света! Совсем как в могиле. А капли все впиваются в мозг, сверлят. Он попытался крикнуть, но даже звука не издал — рот был заткнут мокрой тряпкой. «Не могут даже казнить по-человечески», — пронеслось в голове.

Ни звука, ни шепота не было слышно снаружи. Будто весь мир погрузился в непроглядную мглу. «Если бы руки были свободны, я бы задушил себя, перегрыз бы вены и истек кровью. Собачья смерть…»

Определить, сколько времени он оставался тут в забытьи, Нагаш Акоп не мог. Но вот открылась дверь, и с лучиной в руках вошел Зулум Зекир. С вытянутой и сплющенной, как у волка, головой, человек этот пребывал в спокойном расположении духа и был явно доволен собой. Он приблизился и каким-то длинным, похожим на щипцы инструментом вытащил изо рта пленника мокрую тряпку. При этом дьявольски захихикал.

Вскоре появился какой-то горбатый старик, очень похожий на оскопленного гнома. Он принес на деревянном подносе хлеб и воду. Старик стал насильно лить Нагашу в горло протухшую воду. Совершавшееся в полумраке чудовищное действо и присутствие двух уродов было столь устрашающим, что Нагаш Акопу показалось, будто он вдруг очутился в потустороннем мире и окружен сворой чертей. Завороженный этим адским видением, он невольно испил зловонную воду и съел хлеб, который запихивал ему в рот все тот же гномоподобный старик.

Зулум Зекир удовлетворенно загоготал. Когда старик исчез, он протянул руку к полуоткрытой двери и взял поданный ему кем-то раскаленный вертел. Нагаш Акоп закрыл глаза и тотчас ощутил страшную боль — Зулум Зекир прижег ему ногти на ногах. Нагаш Акоп сцепил зубы, чтобы не закричать. В нос шибануло горелым мясом, а Зулум Зекир все продолжал пытку, и Нагаш Акоп потерял сознание…

Только на четвертый день боль немного утихла, и Нагаш Акоп впервые пришел в себя. Но ненадолго. Вечером он опять впал в забытье.

Все последующие дни он приходил в сознание на какой-нибудь час. От истязаний несчастный ослабел и трупом виснул на цепях. Тупые удары холодных капель молотом отдавались в мозгу…

Минуло семь дней, и явился главный палач. С Нагаш Акопа сняли цепи, дали ему поесть. Но он так ослаб, что не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Лежал на каменных плитах как мешок с костями и только пристально смотрел на своих мучителей. Гномоподобный старик обмазал его раны белой глиной и сам стал кормить.

— Ну как дела, не раскаялся ли великий живописец и не намерен ли отказаться от заблуждений? — спросил главный палач.

Нагаш Акоп при всем желании не смог бы ему ответить. Язык распух, голову словно дробили огромными молотами. Безотчетно заглотал все, что впихнул в него старик.

Скоро мучители удалились, бросив пленника на каменных плитах. К вечеру наведался Зулум Зекир. Но цепями больше не приковывали. А через два дня перевели в более или менее сносную каморку, где стали лечить раны и кормить человеческой пищей. Пытать пока не пытали.

Так прошло несколько недель.

Выздоравливающего художника навещал только гномоподобный старик. Он продолжал заботливо лечить ему раны, трижды на день кормил, как-то даже принес вина. Однако ничего хорошего от этой «заботливости» Нагаш Акоп не ждал. Однажды, когда он был уже в состоянии передвигаться по комнате, явился Зулум Зекир и знаком велел следовать за ним. Нагаш Акоп был уверен, что теперь-то уж его ведут на казнь, и даже обрадовался: наконец наступит избавление от мук. Только бы не потерять присутствие духа и смертью своей не принести бесчестие тем, кто надеялся, будто он способен ради спасения плоти изменить своей родине.

Очнулся Нагаш Акоп от этих мыслей в какой-то большой комнате с решетками на окнах. Главный палач, мирно восседая на покрытой персидским ковром тахте, точил топор. Дневной свет, проникавший сквозь решетки, весело поблескивал на стальном лезвии. На стенах висели ножи, мечи, все больше ржавые.

Задыхавшийся от ожирения палач взглянул на Акопа и сказал:

— А-а, брат Нагаш? Ну, садись. Ныне ты мой почетный гость. Извини, что пришлось заковать тебя в цепи. Ничего не поделаешь. Говорят, подружись с собакой, но палки из рук не выпускай.

— Затем и привели меня сюда, чтобы назвать собакой? — вспыхнул Нагаш Акоп. — Вы вместе со своим ханом и всеми врагами моей страны — самые злые псы!.. — Выпалив это, он ждал, что палач мигом подымет топор.

Палач зло ухмыльнулся и подал знак Зулум Зекиру, чтобы он вышел из комнаты. Заперев за ним дверь, главный палач сказал:

— Аллах свидетель, люблю смелых людей. Не сердись, Нагаш, я всего только присказку припомнил. Садись, дорогой, минутная радость — и то радость.

Нагаш Акоп присел на низенькую скамейку и взглянул на человека, который должен был отрубить ему голову. Палач по-прежнему внимательно и заботливо точил топор, словно в этом заключалась вся цель его жизни. Бритое лицо взмокло от усилий и, казалось, вот-вот лопнет, как лопается кожура на зрелой дыне.

— Тот мастер хорош, который держит в порядке свой инструмент. — Послюнявив большой палец, палач поводил им по лезвию топора. — Согласен?

— Увы, правил этих не знаю, к мечу и топору не приучен. А жаль. У многих солнце померкло бы в глазах…

Толстые щеки палача снова затряслись от смеха.

— Храбрым я отсекаю головы одним ударом. Но не думай, что мое ремесло легкое. Иные шеи как у буйвола. Взять к примеру брата Тахмаз Кули Надир хана. Год назад я отрубил ему голову. Аллах свидетель, одного удара не хватило. Сам изумился. Невиданное дело. Только вторым ударом прикончил. Такой крепкой шеи за всю жизнь не рубил. — Он изучающе оглядел Нагаш Акопа. — И твоя, брат, подходящая… Жалко мне бывает сносить головы, да не станешь ведь противиться воле аллаха.

Палач отложил топор в сторону, потягиваясь, встал и с наслаждением зевнул. Затем снова попробовал лезвие топора, улыбнулся и, подмигнув, добавил:

— Острый. Будешь доволен. Пройдется по шее как ветерок, совсем не почувствуешь боли. Не для всех ведь я его так точу. Очень нужно. Вот снесу твою голову и повешу этот топор рядом с другими. — Он показал на стену.

— Может, хочешь сказать, ремесло свое бросишь? — с отвращением спросил Нагаш Акоп.

— С чего бы это?.. — удивился главный палач. — Буду рубить головы до тех пор, пока кто-нибудь мою не отрубит. Просто есть у нас, палачей, хорошее правило: одним топором отрубать только пятьсот голов. Больше нельзя. — Он подошел к висевшим на стене топорам, положил руку на один из них и с умилением сказал: — Вот этим я отсек голову брату нашего хана. Храбрый был человек, но привели на плаху, и раскис, лишился чувств. А этот я привез из Исфагана. Мне подарил его мой учитель. И принадлежал он старшему палачу, служившему у самого «иранского льва», великого Аббаса…