Вальдемар Лысяк - Императорский покер

Что же касается тайников тильзитского политического покера — тех переговоров, процедура которых была беспрецедентной в истории современной Европы (один на один) — то дело было бы гораздо проще, если бы не тот существенный факт, что она шла в четыре глаза, под полотном шатра, над картой, что представляла собой столешницу карточного стола.

— Я буду вашим секретарем, а вы — моим, — сказал Наполеон.

И так оно и было. "Мы вращаемся в сфере гипотез", — так резюмировал состояние имеющихся у нас сведений о четвертом раунде знаток проблемы, Галич, и здесь нет ни малейшего преувеличения. То, что мы знаем, известно нам из нескольких писем и нескольких последующих высказываний, да и то, касающихся только лишь конечных фрагментов раунда. Первые торговли скрыты под мраком тайны, которую уже никто и никогда не раскроет. Поэтому, Читатель, уж будь снисходительным к описанию представленного ниже, гипотетического описания нескольких наиболее важных раздач. Я описываю их на основании тех немногочисленных доступных источников и сделанных впоследствии спекуляций, проистекающих из содержания конечного документа.

Прусская раздача, которую многие считают самой важной в Тильзите. Оба участника яростно разыгрывали Пруссию до самого конца, по обеим сторонам стола прусские карты были сильными фигурами. Играя Пруссией, царь играл союзником, Бонапарт — ненавистным врагом. И этой ненависти он в разговоре с Александром не скрывал:

— Подлый король, подлый народ, подлая армия! Держава, которая всегда и всех предавала, и которая не заслуживает права на существование!

Царь воспринял эти слова с улыбкой, но не уступил, и сразу же попросил, чтобы хоть что-либо Пруссии оставить, какой-то клочок для существования. Уже потом, когда в торговле появились очередные расклады, Александр шаг за шагом увеличивал это "что-либо" и, размягчая упорство Бонапарта, выторговывал все больше.

К присутствовавшему в Тильзите королю Пруссии Бонапарт относился словно к находящемуся в немилости лакею. Во время первой "встречи титанов", Фридрих Вильгельм III ожидал на берегу Немана вызова в шатер, но так и не дождался. Наполеон предоставил ему аудиенцию только лишь на следующий день (да и то, исключительно потому, что его "брат" замолвил за того словечко), но отнесся к монарху словно к малолетнему недоумку, и обменялся с ним парой слов на тему… старомодного гусарского мундира, что был на пруссаке:

— И как ты справляешься с застегиванием такой кучи пуговиц?

В течение последующих дней "глупый фельдфебель" путался под ногами великих словно промокший пес, никто его не замечал, его не одарял взглядом "бог войны", он компрометировал себя при всякой попытке чего-нибудь выклянчить. Тогда Александр подумал, что, возможно, красота королевы Луизы исправит то, что испортила глупость и неуклюжесть Фридриха, и приказал немедленно вызвать ее в Тильзит. Это был уже последний звонок — королева приехала из Клайпеды 6 июля, то есть — за сутки перед окончательной формулировкой трактата, и с места приступила к штурму.

Как русские, так и их прусские союзники прекрасно знали, что в политическом покере Наполеон совершенно нечувствителен к прелестям женщин, даже самых красивых, тем не менее, было решено рискнуть: а вдруг в первый раз и удастся, в конце концов, в Тильзите оба чародея не только соблазняют, но их самих тоже соблазняют, они ходят в какой-то эйфории, а вдруг панцирь и треснет? Луизу, слово за словом научили, что она должна говорить, о чем просить в доверенной беседе с Бонапартом — прежде всего, вернуть Магдебург, а кроме того — что только удастся.

Королева ожидала "бога войны" в своем самом великолепном туалете. Наполеон заскочил к ней на квартиру прямиком с конной прогулки, в мундире стрелка, со хлыстиком в руке, и захлопнул дверь. Беседа продолжалась чертовски долго, и положение стоящего под дверью Фридриха Вильгельма стало настолько унизительным (ах, эти усмешки штабных), что он не выдержал напряжения и вступил в комнаты, тем самым прервав диалог.

— Если бы прусский король постучал в комнату чуточку позже, — шутил впоследствии Наполеон, — быть может, мне и пришлось бы оставить ему Магдебург.

Но не оставил. У него была неплохая разведка, и он прекрасно знал, какие отношения связывают царя с королевой Луизой, тем более, что после занятия Берлина в 1806 году французы обнаружили в спальне королевы портретик царя и пропитанную духами пачку весьма компрометирующих писем. Возможно, Наполеон и не согласился бы с мнением Николая Михайловича, что "политика Александра в этот период может быть объяснена только лишь его любовным отношением к королеве Луизе", но видя, как заядло царь сражается за Пруссию, он прекрасно понимал то, что за всем этом что-то должно было скрываться. Однажды он сказал:

— Королева — женщина неглупая, своего супруга превышает на целое небо. Я и не удивляюсь, что она не может его ни любить, ни уважать. С Александром ее связывает тесная близость…

Она же перед встречей ненавидела его всей душой, это "чудище", "воплощение злой судьбы", этого "отвратительного сына революции". Прусские историки утверждали, что во время их интимной беседы Бонапарт вел себя грубо, словно законченный хам. Интересно, откуда они это знали, раз беседа происходила в четыре глаза? И странно, что после этой встречи она изменила свое мнение и написала про "чудище": "Голова его обладает красивой формой, а его черты свидетельствуют о выдающейся интеллигентности. Он напоминает римского цезаря. Когда он улыбается, в уголках губ у него появляется черта доброты".

В воспоминаниях присутствовавшего в Тильзите французского капитана Коанье можно прочитать: "Боже, какая же она красивая, можно сказать, что она прекрасная королева уродливого короля, но мне кажется, что она была и королевой и королем одновременно. На тридцатом году жизни я с охотой отдал бы одно ухо, чтобы остаться с ней на столько же долго, как Наполеон".

Наполеону Луиза тоже понравилась. Он написал Жозефине: "Восхитительная женщина, весьма вежливая ко мне, но можешь не ревновать…". Но на него она не повлияла. Умоляла до последней минуты. Когда они выходили из комнат, Луиза еще раз спросила, почему он не желает быть милостивым и тем обрести ее пожизненную благодарность.

— К сожалению, мадам, — с насмешкой заметил Наполеон, — я достоин сожаления, знаю, это влияние моей злой звезды.

Когда же Луиза усаживалась в экипаж, Наполеон галантно подал ей красивую розу.

— Приму, сир, — шепнула королева с очаровывающим вздохом, но хотя бы с Магдебургом.

— Ваше королевское высочество меня простит, — ответил Бонапарт, — но я даю только это. Вам остается лишь принимать.