Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга. Ключи судьбы

…Когда княгиня ушла и скрылась за дверью избы, Малуша и Малко снова сели, но беседу не продолжали.

– Вот ведь горе-то мне… – пробормотала наконец Малуша. – Ни могилки не знаю, ни… Был бы… он… в Христову веру крещен, я бы молилась за него. А ведь он не был?

– Откуда там Христова вера? – обронил Малко. – Здесь, в Киеве, говорят, с Аскольдовых времен Христовы люди бывали, а в Деревской земле богов отеческих крепко держатся.

– Был бы он крещен – попал бы в рай за смерть свою страшную. И пусть бы даже были за ним грехи – я бы молилась, и Добрыне б велела, и детям своим наказала, коли Бог пошлет, молиться. Всю жизнь молились бы, бедным бы помогали и отмолили бы. А теперь… и по смерти не повидаться нам больше… Вот ведь горе!

– Малуша! – Перед ней вдруг вырос Добрыня. – Ты чего тут расселась, как на супрядках? Тебя Беляница кличет.

Он стоял, уперев руки в бока, – четырнадцатилетний отрок среднего роста, крепкий, русоволосый. На его румяном круглом лице отражалось недовольство: видно было, кто-то из старших прислал за сестрой. Просить бесполезно – чужого приказа он не отменит.

Со вздохом Малуша встала. Обернулась, хотела сказать: «Ты приходи еще», но не посмела при брате. А Малко, тоже встав вслед за ней, не сводил взгляда с Добрыни.

– Это брат мой, – пояснила она, вспомнив, как собиралась рассказать Добрыне о том, что узнала.

Хотя что она узнала? Почти то же, что рассказал ей Вальга.

Но нет. Не то же. Бредя вслед за Добрыней к девичьей избе, где тот собирался сдать ее на руки Белянице или Векоше, она уносила рассказ Малко, будто дорогой самоцвет на сердце. Красный, как кровь…

До утра еще оставалось время, но тьма свежей ночи месяца березеня уже таяла. Единственное оконце в спальной клети было отволочено, внутрь просачивались первые вздохи зари. Княгиня Эльга еще спала, но мужчина рядом с ней вдруг повернулся и резко сел.

Эту ночь Мистина провел дурно. Одно неприятное впечатление минувшего дня тревожило его покой, и он сам не понимал почему. Мало ли он видел разных бродяг, побирушек, особенно в последние два года, с тех пор как княгиня приняла Христову веру и стала привечать их? Мало ли он, тридцать лет из своих сорока трех проведший в походах, видел разных калек? Мало ли повидал шрамов – он, сам покрытый разновозрастными отметинами чужого оружия от голеней до лица?

И не на поле боя, не в дремучем лесу – прямо здесь, на княжеском дворе Святой горы, Мистина повстречал сегодня этого бродягу. Среди нищих устроился мужик средних лет – еще не старый, пожалуй, даже моложе воеводы. Сильно изжеванный жизнью, наполовину облысевший, невысокий, довольно щуплого сложения. Казалось бы, не сможет напугать и дитя. Если бы не глубокий шрам, пересекавший обветренное лицо от лба через закрытый и выбитый правый глаз до подбородка. Негустая русая бородка из-за рубца росла перекошенной и напоминала те бороды из пакли, что цепляют на лица бабы и девки в пору зимних гуляний.

Лет десять отметине, привычно определил Мистина, проходя по мосткам от гридницы. На пирах в «Христовы дни» он не бывал, но завернул кое-кого повидать. Где это его так? Девять лет назад была последняя Деревская война… а еще за два года перед тем – поход на смолянского князя Свирьку. Впрочем, с тех пор в Киев могли пробраться люди, получившие такие рубцы в любой части белого света. У самого Мистины на левой скуле еще можно было разглядеть белую черточку – след похода по Греческому царству без малого двадцатилетней давности.

Однако кое-что заставило воеводу замедлить шаг – взгляд побирушки. Единственным своим глазом тот смотрел на него прямо и жадно, чуть ли не с вызовом. Наткнувшись на этот взгляд, Мистина остановился на мостках. Рослый, плечистый, словно из живого железа отлитый, в красном кафтане с полосками серебряной тесьмы на груди поверх узорного сине-голубого шелка, он возвышался над серо-бурыми, в мешковатых драных рубищах бродягами, как Перун над нечистью болотной. И, как нечистики от взора Перунова, бродяги пятились и ползли прочь с дороги. Хазарский пояс в серебре, дорогущий меч-корляг с золоченой узорной рукоятью на плечевом ремне, золотые обручья на обеих руках, за поясом звенящая плеть с серебряной рукоятью, сделанной из втулки сломанного копья, – старший сын покойного Свенельда воплощал собой всю мощь и богатство державы Русской. Но даже не роскошь платья и оружия – спокойный и уверенный взгляд серых глаз, исходящая от воеводы победительная сила, подчинявшая одним своим присутствием, заставляла всех встречных отводить взор и склонять голову, поспешно сдергивая шапки.

Поклонился и одноглазый, но, подняв лысеющую голову с очень высоким выпуклым лбом, вновь устремил на воеводу жадный взгляд. Мистина оглядел его сверху вниз – стремительно и пристально.

– Откуда рубец?

– Лихие люди на городец мой набегали, – хрипло ответил одноглазый и наконец отвел взгляд. – Бился с ними, едва живота не лишился.

– Давно?

– Да вот девятая зима миновала.

Мистина кивнул – его догадка о возрасте рубца подтвердилась – и пошел дальше. Окажись одноглазый из уцелевших отроков греческого похода – воевода расспросил бы, кто таков, в чем нужда и как сюда попал, помог бы чем-нибудь. Славнейший поход молодости вспоминался с удовольствием, и всякий соратник тех времен, за минувшие восемнадцать лет не ушедший к дедам, теперь вызывал легкое теплое чувство.

Бродяга был не из их числа. И его незачем спрашивать об имени: человек без рода – никто, он все равно что камешек под ногами. Но как раз таких Эльга в последний год привечает, кормит и одевает: так велит ее новый греческий бог. Бог для таких – у кого нет ни рода, ни чуров, никакого корня в земном мире. И этих Христос обещает взять к себе, в свой небесный род. На земле же у них нет иной опоры, кроме князя либо иного сильного единоверца, и ему они будут принадлежать душой и телом, как дети отцу или холопы господину. У Мистины Свенельдича хватало ума оценить, как укрепляет княжескую власть Христова вера, отдавая каждого – всех людей, сколько есть в державе, – в прямую власть князя, поставленного над людьми самим Богом, и он не противился замыслу Эльги креститься, чтобы постепенно подвести к воде новой веры и всю Русь. Но не хотел бы он сам стать таким вот… обломком под ногами высшей власти. Тут уж будет все равно, рубище на тебе или скарамангий греческий…

Отходя, Мистина ощутил плечом, что одноглазый смотрит ему вслед. Не умел бы он чувствовать такие взгляды, сам не дожил бы до сего дня.

Последние гости княгини разошлись из гридницы, ворота затворили, двор затихал. По неделям, после богослужения и Христовых пиров, княгиня не принимала у себя Мистину. Но сегодня он не хотел уходить, раз уж здесь оказался. Не хотелось оставлять ее, мешала некая смутная, свежая тревога. Память о мимолетной встрече на дворе царапала душу, как колючка репья, попавшая под обмотки. Засыпая, Мистина пожалел, что не спросил у бродяги, где был тот городец. Казалось бы, какое ему дело? Мало ли городцов на землях от Нево-озера до устья Днестра, что платят дань и ходят по киевским князьям, Святославу и матери его Эльге? [23] Ходить по ком-либо – находиться в подчиненном положении. И мало ли из них порой отбиваются от лихих людей? По ряду со всяким княжьем и великими боярами, киевские князья берут дань, но не вмешиваются в дела племен и родов, кроме городцов руси на днепровском пути и Полянской земли.