Аннетте Хесс - Немецкий дом

– Сейчас приедут пожарные.

Штефан на руках у Евы дрожал от страха. Ева прислушалась, но ничего не было слышно. Она открыла окно и почувствовала запах дыма. Горящей ткани. Опаленной кожи. Отец не показывался.

– Папа! – что было сил завопил Штефан. – Папа!

Полчаса спустя семья Брунсов – Аннегрета держала Штефана на коленях – и жители пяти из шести квартир дома напротив (пожилые супруги Пеншук, по счастью, гостили у дочери в Кёнигштайне) сидели в зале «Немецкого дома». У всех из-под одеял, которые вынесла им Эдит, выглядывали пижамы и ночные рубашки. В полусне плакал маленький ребенок.

– У вас вид, как после бомбежки, – заметила Эдит.

Они с Евой, обе в халатах, приготовили для взрослых чай, а для детей какао. Людвига чествовали как героя. Еще до приезда пожарных он «под угрозой жизни», эти слова прозвучали не раз, вытолкал из дома на улицу ярко пылающую детскую коляску и теперь сидел за столом – Эдит тоже укутала его одеялом, – держа руки в миске с ледяной водой. Ожог, однако, был поверхностным.

– Я же повар, привык к совсем другим температурам, – тоже не в первый уже раз сказал Людвиг.

Но по побелевшему носу отца Ева поняла, что его действия не были вовсе безопасны. Пожарные появились вскоре после того, как Людвиг вошел в горящее парадное. Один на ходу спрыгнул с машины и ручным огнетушителем потушил детскую коляску, медленно катившуюся по направлению к «Немецкому дому». Коляска остановилась посреди улицы, как странная покореженная машина; с нее, покачиваясь, свисали раскаленные металлические рейки. Она принадлежала молодой семье, с которой Ева еще не была знакома. Сейчас темноволосая женщина – жена – на ломаном немецком благодарила ее за чай. На руках у нее крепко спал ребенок. Муж, хрупкого сложения мужчина, горестно вздыхал. Наверно, думал о том, как ему теперь оплатить новую коляску. Эдит шепнула Еве, что это семья Джордано, гастарбайтеры из итальянского Неаполя, приехали совсем недавно.

– Я правильно произношу ваше имя? – спросила Эдит, и фрау Джордано улыбнулась.

Из-за войлочной занавеси в зал вошел брандмейстер в темно-синей форме. Штефан напрягся на коленях у Аннегреты и восхищенно на него уставился. Остальные тоже прервали разговоры – в основном о том, кто же устроил пожар. Подросток? Сумасшедший? Брандмейстер прокашлялся и с некоторым упреком в голосе сказал, что огонь перекинулся на стены, которые никуда не годятся, так как не отвечают требованиям противопожарной безопасности. Все смотрели на него, как будто их застигли на месте преступления, хотя никто из присутствовавших не нес ответственности за решения владельца противоположного дома. Брандмейстер выдержал театральную паузу и заявил, что опасность уже миновала и можно возвращаться домой. Однако квартиры придется как следует проветрить. Фрау Джордано шепотом переводила мужу. Тот при этом так тяжко вздыхал, что все невольно рассмеялись. Раздались аплодисменты. Людвиг отодвинул миску с водой, сбросил одеяло, в своей любимой пижаме прошел за стойку и щедро разлил всем по шнапсу – за пережитое волнение. Женщин тоже заставили выпить, только брандмейстер отказался. Эдит опрокинула рюмку, ее передернуло, и она тихо сказала:

– Господи, как я рада, что ни с кем ничего не случилось.

Ева видела, что отец тоже очень рад счастливому исходу для соседей напротив. Хотя можно было расходиться по домам, он разлил нежданным гостям по второй и чокнулся с ними, сияя, как намасленный блин. Ева встала и взяла удивившегося отца под руку, а мать, которая, улыбаясь, смотрела на них, расцеловала в обе щеки. Аннегрета насмешливо поджала губы. Ева бросила на нее упрямый взгляд. Она понимала, что эти нежности от шнапса, да еще ночью. Но и от любви тоже.

Через несколько дней произошло событие, глубоко потрясшее Еву. Был четверг, шло судебное заседание. Весна уже давно закрепилась в городе, нечеткие за окнами деревья наливались зеленью. Все в зале казались какими-то вялыми. Обычно воинственно настроенные подсудимые словно погрузились в себя. Лунообразное лицо председательствующего судьи низко склонилось над столом. Давид тяжело оперся головой на руку. Спал? Даже голоса детей на школьном дворе во время большой перемены звучали глуше, как будто пластинка крутилась на низкой скорости.

Ева переводила показания польской еврейки, Анны Мазур, темноволосой женщины, которая была на несколько лет моложе Эдит, но выглядела старухой. Приветливой улыбкой поздоровавшись с Евой у свидетельской трибуны, на каждую переведенную фразу она благодарно кивала. Еве понравилась эта женщина с запавшим лицом и усталыми глазами – скромная, умная, вежливая. Спросив ее имя, возраст, профессию, председательствующий судья поинтересовался номером бывшей узницы, который не мог найти в документах. Ева перевела вопрос. Вместо ответа Анна Мазур закатала рукав широкого серого пиджака, затем рукав светлой блузки и поднесла предплечье к Еве, чтобы та могла увидеть и перевести номер.

Глядя, как номер цифра за цифрой появляется из-под рукава, Ева испытала в животе нестерпимо сильное чувство, что она это уже видела, что с ней это уже происходило. Еще одно дежавю. Но на сей раз чувство не покидало ее, напротив, усиливалось. Произнося по очереди немецкие цифры, она съежилась, как Алиса, съевшая волшебный гриб в детской книжке, которая им со Штефаном не понравилась, и они ее бросили.

Ева превратилась в маленькую девочку. Она сидела на вращающемся стуле, а рядом стоял мужчина в белом халате. Он закатал рукав и, показывая номер на предплечье, приветливо что-то говорил. Пахло мылом и палеными волосами. Мужчина в халате произносил числа. Два – четыре – девять – восемь – один. Ева смотрела на его рот, коричневатые зубы, аккуратную бородку, на то, как движутся губы при произнесении слов. Польских слов. Мужчина стоял перед ней воочию, никаких сомнений в его реальности быть не могло, и вдруг Ева почувствовала резкую боль над левым ухом, так что захотелось кричать. И она знала: это действительно было.

– Милая девушка, с вами все в порядке? – спросил кто-то тихо.

Ева пришла в себя, когда Анна Мазур легко положила ей руку на локоть. Ева посмотрела ей в глаза, полные печали и теплоты.

– Вам необходим перерыв, фройляйн Брунс? – спросил и судья.

Ева перевела взгляд на Давида, который с беспокойством и нетерпением привстал, как будто был уверен, что она сейчас хлопнется в обморок. Но Ева взяла себя в руки и сказала в микрофон:

– Спасибо, все в порядке.

Она начала переводить показания Анны, которая, будучи узницей, работала писарем в лагерном загсе. Ее начальником был главный подсудимый. В обязанности госпожи Мазур входило написание свидетельств о смерти, иногда по сотне в день. И это только на тех, кто погиб в лагере. Имена уходивших в газовые камеры никто не записывал. В графе «причина смерти» нужно было писать «сердечная недостаточность» или «тиф», хотя этих людей расстреливали, забивали, пытали до смерти.