Аннетте Хесс - Немецкий дом

– Только один раз я отказалась указать в качестве причины смерти одной женщины сердечную недостаточность. Я поспорила с начальником. С ним, вон он сидит.

– Почему именно этой женщины? – спросил председатель.

– Это была моя сестра, – перевела Ева ответ свидетельницы, – и от другой женщины, которая была с ней в женском лазарете, я узнала, как она умерла.

Ева слушала рассказ Анны Мазур о мученичестве ее сестры и переводила по возможности спокойно, а Анна после каждого предложения благодарно кивала.

– Врачи хотели знать, как дешево стерилизовать женщин.

Когда судья объявил перерыв до следующего дня, Ева осталась на месте. Зал понемногу пустел. У нее разболелась голова, а небольшой шрам за левым ухом просто горел, чего не случалось уже много лет. Она сидела на стуле и собиралась с духом, не зная точно для чего. Когда в зале осталось только двое служителей, собиравших со стульев забытые зонты и перчатки, Ева встала и прошла вперед к осиротевшему судейскому столу. Здесь пахло иначе, серьезнее, камнем. Но возможно, это пыль плотных бледно-голубых занавесей, задрапировавших театральную сцену позади стола.

Так близко Ева еще не подходила к плану лагеря – большому, она не могла бы обхватить его руками. Ева прочла знакомую надпись над воротами, и взгляд пополз по лагерной улице. Она внимательно осмотрела все здания красного кирпича, бараки, «прошла» по всем дорожкам, мимо сторожевых вышек, к газовым камерам, крематорию и вернулась назад, как будто искала ответ на вопрос, который не осмеливалась задать себе.

В левом верхнем углу, за внешним ограждением лагеря, были нарисованы тесно прижатые друг к другу двухэтажные, кубической формы дома. Они в отличие от остальных лагерных зданий были черно-белыми и изображены схематично. Ева знала, что в самом большом доме жили главный подсудимый и его жена – человек с лицом хищной птицы и женщина в шляпке. Несколько недель назад во время заседания возникла необходимость проложить его ежедневный маршрут в лагерь, который он, по показаниям свидетелей, проделывал на велосипеде. Светловолосый прокурор хотел доказать главному подсудимому, что он при этом проезжал мимо крематория. Два раза в день. И абсолютно невозможно, чтобы он ничего не знал об умерщвлении людей при помощи газа. Главный подсудимый, как обычно сохраняя спокойствие, заявил, что план неверный.

Ева посмотрела на дома поменьше, рядом с домом главного подсудимого. Что-то ей это напомнило, не само здание, а стиль рисунка – заостренная крыша, кривая дверь, большие окна. Она увидела девочку лет восьми: сидит за столом и толстым карандашом рисует такой рисунок. Детская подруга? Сестра? Она сама? Разве не все дома на детских рисунках одинаковые?

Ева не заметила, как вернулся Давид Миллер в светлом мятом пальто, – все, что он носил, было мятое. Недоуменно посмотрев на Еву, он бесшумно прошел к своему месту, поднял лежавшие там два юридических справочника, быстро пролистал их, опустился на колени, заглянул под стулья. Он ненавидел портмоне и наличные деньги, а документы носил просто в кармане. Давид хотел навестить Сисси и купить для нее в маленьком овощном магазинчике первую клубнику. Но когда собрался платить, то не обнаружил банкноту в двадцать марок, которая точно была утром. Его последние деньги до конца месяца. И здесь он тоже ее не нашел.

Давид встал и опять посмотрел на Еву, которая неподвижно стояла перед планом, как будто ждала, что ее сейчас туда затянет. Светлый пучок волос, круглая спина, мягкие формы под светлым костюмом. «Так себе. Странная девушка. Что она вообще тут делает?» – подумал Давид, а вслух спросил:

– Ева, а вы не могли бы одолжить мне двадцать марок?

Вечером Еве пришлось помочь родителям. По четвергам господин Патен ходил на вечерние курсы изучения испанского языка. По выходе на пенсию он собирался переехать с женой на Майорку. Людвигу не нравилось ни то ни другое: ни что господин Патен каждый четверг исчезал, ни что через три года ему придется искать человека, который будет стоять за стойкой. За пятнадцать лет совместной работы Людвиг и господин Патен не обменялись и парой слов, не связанных с этой самой работой. «Всем темный „Пильзен“, господин Брунс». – «Модное новшество. Закажу-ка я для начала всего четыре бочонка». Только это и было слышно, исключения можно было пересчитать по пальцам. Они понимали друг друга без слов и слепо доверяли друг другу.

Ева надела темно-синюю, нечувствительную к брызгам пива робу и, встав за тяжелую стойку, принялась наливать из крана пильзенское и лимонад. Она привычно открывала блестящие краны, мыла, полоскала и вытирала стаканы. Улыбалась гостям, перебрасывалась репликами о пожаре в доме напротив, который мог стоить жизни четырнадцати людям, в том числе пятерым детям. Подумать только! Если бы ее отец не проявил такую отчаянную храбрость… и так далее. Ева слушала вполуха, то и дело поглядывая на часы. Минуты до закрытия текли медленно, как смола. Ей хотелось остаться одной, подумать. О говорящем ей что-то мужчине в белом халате. О детском рисунке. Она хотела записать в синюю тетрадку то, что Анна Мазур рассказала о своей сестре, чтобы больше об этом не думать.

К ней подошла Эдит. Как всегда к этому часу, лицо ее пылало. Когда она с размаху поставила на стойку круглый поднос, качнулись серьги. Ева убрала использованные стаканы и поставила полные. Она думала о боли, которую испытывала каждые четыре недели в нижней части живота. Эдит, до того как ее год назад прооперировали, вообще каждый месяц на один день удалялась в затемненную спальню. Скорчившись, лежала на кровати, прижав к животу грелку, и скулила; ее тошнило в металлическое ведро. Эдит мучилась, несмотря на обезболивающие средства. Никакие врачи не вводили ей в матку жидкость, которую намешали химики. Жидкость, которая постепенно затвердела бы в ней, как бетон. Ева, не глядя на мать, сжала губы. Эдит пристально посмотрела на нее.

– У вас с Юргеном все в порядке?

Ева неопределенно кивнула.

– Они пригласили меня на Троицу на свой остров. На четыре дня.

– А вы наконец условились насчет дня свадьбы?

Ева пожала плечами и повернулась к двери, из которой вышел отец. Лицо у него было красное, он чуть согнулся от боли. Людвиг подошел к одному столу, за которым сидела большая оживленная компания. Штраухи были постоянными посетителями. Ева смотрела, как отец пожал руку дочери Штраухов, что-то сказал и все рассмеялись. Девушка покраснела. Может быть, семейство праздновало ее день рождения – двадцать первый. Эдит сняла со стойки полный поднос.

– Не переживай, дорогая, никуда он уже не денется. Ты понравилась его отцу.