Аннетте Хесс - Немецкий дом

Сегодня Ева пришла некстати, это она поняла сразу. Он бегло поздоровался с ней, помог снять демисезонное пальто, новое, ярко-красное, и чуть раздраженно спросил:

– Мы ведь договорились на вечер?

Когда Ева села на стул для посетителей, Юрген задал еще один вопрос:

– Что такого срочного?

Его резкий тон сбил ее с толку.

– Мне нужно поговорить, Юрген.

– Хочешь чего-нибудь? Чашку кофе? Но я через пять минут ухожу на совещание.

Ева смотрела, как он занял свое место за широким, черным блестящим столом, будто за защитным валом, и, скрестив руки, принял отстраненный вид. У него глубоко запали глаза. В этот момент он был почти чужим, она видела его будто глазами своих родителей: смуглый, темноволосый, богатый. Юрген заметил ее настороженный взгляд, опустил руки и, улыбнувшись, вздохнул.

– Ну, выкладывай, раз уж пришла.

И она, запинаясь, сначала рассказала о встрече в дамской комнате дома культуры несколько месяцев назад, о своем чувстве, что видела раньше жену главного подсудимого. О том, что ясно помнит человека в белом халате, который показывал ей татуировку с номером и произносил числа – от одного до десяти, она уже в детстве знала их по-польски. О своих неотступных ощущениях, что она как-то связана с лагерем. И под конец о том, что случилось в «Немецком доме». О родителях, которые солгали. А сегодня за завтраком не смотрели ей в глаза…

– Погоди… – До сих пор Юрген не перебивал Еву, но теперь поднял руку. – Почему ты не веришь родителям?

– Юрген, а как же иначе можно объяснить поведение того человека? Они знакомы!

Юрген встал и подошел к стене, где на зажимной рейке в длинный ряд висели эскизы полос каталога.

– Ладно, тогда они не хотят об этом рассказывать.

– И мне на этом успокоиться, что ли?

Юрген снял со стены один лист, на котором были изображены белые коробки. Он, очевидно, исполнил пожелание Эдит Брунс и включил в ассортимент стиральные машины.

– Может быть, они пережили нечто подобное тому, что выпало на долю моему отцу. И не хотят, чтобы им напоминали о той боли.

– Но мои родители никогда не были коммунистами…

– Может быть, Сопротивление?

Ева чуть не рассмеялась при этой мысли.

– Не может, Юрген!

Юрген прикрепил лист на другое свободное место на планке.

– Почему ты так в этом уверена, если они не хотят об этом говорить?

– Они вечно твердят: «Политикой пусть занимаются там, наверху. А мы потом будем расплачиваться». Я же знаю своих родителей.

Юрген вернулся к письменному столу.

– Четвертая заповедь гласит: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе».

– Почему ты сейчас это говоришь?

Ничего не ответив, Юрген сел. Впервые услышав десять заповедей, которые прочитала ему из Библии мать, он представлял себе, как будет почитать родителей: украшать их цветочными венками, вставать перед ними на колени, дарить шоколад, полученный от тетушки Анни. Правда, по его мнению, это было уже слишком, но если так говорит Бог… Ева тем временем встала и подошла к Юргену. Она была разгневана, и он мог ее понять.

– При чем тут заповеди? Я хочу знать, что произошло между моими родителями и этим человеком! Неужели ты не понимаешь? – Не дожидаясь ответа, Ева продолжила: – Нет, не понимаешь. Да и где тебе? Ты ведь понятия не имеешь, что я узнала, услышала. Там творилось невообразимое. Какие преступления совершили эти люди!

– Могу себе представить.

На лице у Юргена появилось жесткое выражение. Он холодно посмотрел на Еву и отвернулся. «Вот таким он будет в старости», – промелькнуло у нее в голове. В эту минуту она презирала его.

– Это как раз невозможно себе представить! Ты ни разу не пришел, ни разу не послушал. И даже ни разу не спросил меня, что пережили эти люди. Ты полагаешь, они хотят вспоминать о своей боли? И тем не менее они приехали. И пришли туда. В этот зал, где все время жарко, встали в лучи прожекторов. А на них давят эти сволочи, которые сидят в своих костюмах, расставив ноги, и смеются, и отворачиваются, и говорят: «Ложь. Неправда. Все клевета», а всего хуже… – Ева выпрямилась и передразнила холодную интонацию главного подсудимого: – «Мне об этом ничего неизвестно». А свидетели тем не менее продолжают рассказывать. С ними обращались, как с животными, с убойным скотом, с последней мразью. Им было больно, ты не можешь себе представить как, и я тоже нет. Врачи проводили с заключенными опыты, медицинские опыты…

Юрген встал.

– Ева, мне кажется, довольно! Я не пребываю в такой неизвестности, как ты, вероятно, полагаешь, но не сейчас и не здесь, а теперь мне…

Но Еву было уже не остановить.

– Нет, слушай, Юрген! Хотя их мучили! Нечего было есть! Хотя все в лагере было в дерьме…

Юрген попытался жестом остановить Еву и взять ироничный тон.

– Где твое хорошее воспитание? Может быть, ты возьмешь себя в руки…

Он кивнул на дверь, за которой работала секретарша. Но Ева продолжала:

– Хотя везде были трупы, вонь, дерьмо… И тем не менее люди хотели жить!

Ева провела обеими руками по лицу и издала нечто вроде всхлипа. Она вошла в раж, такого с ней еще не случалось. Она стояла посреди просторного кабинета Юргена на светлом шерстяном ковре и тяжело дышала. Юрген сделал к ней шаг.

– Я знал, что на тебя это произведет слишком сильное впечатление. У тебя слишком слабые нервы.

Но Ева увернулась и, посмотрев на него, постаралась говорить спокойно, хотя это было трудно. «Нервы». Какое дурацкое слово!

– Позавчера одна женщина из Кракова рассказывала, как должны были ликвидировать цыганский лагерь. Заключенные узнали об этом и сделали себе оружие из железа. Затачивали металл, как ножи. Искали палки и доски. И, когда появилось СС, стали защищаться. Женщины, старые и молодые, мужчины, дети – все изо всех сил отчаянно боролись за жизнь. Потому что знали, что их ждут газовые камеры. Их всех перестреляли из автоматов.

За обитой дверью, в приемной фройляйн Юнгхенель, седая скромная женщина, которая скоро собиралась отмечать двадцать лет, проведенные на рабочем месте, и верой и правдой много лет служила уже отцу Юргена, печатала за письменным столом письмо своему квартирному хозяину. В нем говорилось, что молодой человек, недавно поселившийся на первом этаже, непереносим. Выбрасывает мусор прямо во двор, мочится в палисаднике, из открытых окон до поздней ночи доносится громкая музыка, вонь стоит непереносимая. Один раз он попытался заманить в свою квартиру ребенка. Она пишет это письмо от имени всех жильцов и из-за страха мести желает сохранить анонимность.

Фройляйн Юнгхенель вынула лист бумаги из машинки и еще раз пробежала его глазами. Кроме того, что из нижней квартиры пару раз была слышна приглушенная музыка, все остальное было неправдой. Но ее пугал человек, языка которого она не понимала. Ей приходилось каждый день по несколько раз проходить мимо его квартиры, и она не хотела, чтобы он жил в ее доме.