Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

Дед Трофим усмехнулся. В который раз взглянул на Петьку с Танюшкой, катавших камешки по половицам. Ефим не сводил с него глаз, отчётливо осознавая, что старый хрен здоров и крепок, а Гришка его – тот ещё волчина, и, в случае чего, – справится ли он с ними один?.. «Нашёл время, Антипка, на тот свет свалить… – снова с острой горечью подумал он. – Ну вот как без тебя-то? Теперь и спину прикрыть некому…»

Словно почуяв его мысли, дед спросил:

– Васёнка-то – брата, стало быть, вдова?

– Угу…

– Так вы приглядывайте за ней, – без улыбки посоветовал старик. – Видать, так по мужу убивается, что из разума вышла. Мы с Гришкой перед светом к балагану подошли, глядь – выходит кто-то прямо на нас! Смотрим – баба, да босая! Ничего кругом себя не видит, идёт по снегу, ровно не чует холоду-то! Я Гришку на случай у балагана оставил, а сам – за ней! А она – через лес, да шибко так, да к озеру! И – в самую воду чуть не бегом сунулась! Я насилу выдернуть её успел! Напугал, знамо дело, но тут уж не до береженья было…

У печи тихо ахнула, вскинув ладонь к губам, Устинья. Василиса пристально взглянула на старика синими глазищами. Резко отвернулась и ушла за печь. Ефим угрюмо смотрел в стол. Молчал. За него сквозь зубы ответила Устинья.

– Не беспокойся, Трофим Акинфич. Доглядим. Пропасть не дадим.

– Баба-то справная, ещё замуж, глядишь, выдадите, – кивнул старик.

Устинья подала на стол кулеш. Дед Трофим достал из мешка кусок солёного сала, аккуратно порезал его на столе, вынул полкаравая хлеба.

– На здоровье, крещёные. Да не ломайтесь, ешьте вдоволь. Мы, слава богу, не впроголодь живём.

Старика никто не послушался: и Ефим, и Устинья, и даже Петька ели чинно и спокойно, в очередь черпая ложками густое, пахнущее грибами варево и не спеша отламывая хлеб, которого не видели с самого лета. Василиса, как её ни звали, вовсе не показалась из-за печи, и Устинья отлила ей кулеша в миску.

– Так, стало быть, твоя это хата-то? – спросил Ефим, когда все насытились и Устинья поставила на угли котелок с водой для чая.

– Не хата, а балаган, – строго поправил дед Трофим. – Знамо, мой. Год назад поставил взамен старого, погорелого.

– С чего погорели-то?

– Да вот тоже бродяжье племя, навроде вас, ночевало. Да, дурни, видать, воды в печь напоследок не плеснули… Я пришёл – одна печь и торчит посредь заимки, а вокруг – огорелыши. Слава богу, что осень стояла, сырость, – не то бы полтайги сожгли! Сам-то я здесь нечасто бываю. У меня ещё четыре таких по округе расставлено: на охоте-то иногда неделями пропадаешь, до дому кажин раз возвертаться несподручно.

– А где живёте-то? – небрежно спросил Ефим. Старик спокойно промолчал в ответ. Гришка у порога ухмыльнулся, повёл рысьими глазами в сторону печи. Оттуда по-прежнему не доносилось ни звука.

– И как же дальше думаешь, Ефим? – спросил дед Трофим, когда Устинья поставила на стол дымящийся котелок с чаем из выкопанного из-под снега в овраге брусничного листа. – Куда отсель пойдёте? Снег, сам видишь, лёг уже, земля промёрзла. Да и волки вас сожрут.

Ефим молча пожал плечами.

– Деньга-то хоть какая есть у тебя?

– Были деньги, да все в воду ухнули. Ничего боле нет.

– Стало быть, помирать придётся?

– Стало быть, так, – не стал спорить Ефим. – Может ты, Акинфич, посоветуешь чего? Ты – человек бывалый. Сам видишь – мы не кромешники.

– Коль не кромешник – отчего на каторгу пришёл? – поинтересовался дед Трофим. Ефим покосился на Устинью.

– Через неё пришлось.

– Угу… А почто ж с каторги сорвались?

– Да вот через Васёну, – кивнул Ефим на печь. Дед Трофим переглянулся с сыном – и оба расхохотались не таясь.

– Что ж у тебя, парень, выходит – все несчастья через баб?

– Так у любого через них все несчастья, – без улыбки заметил Ефим.

Старик молчал, всё ещё посмеиваясь и глядя на то, как Петька зажимает в ладони камешки, а Танюшка по одному отгибает его пальцы и смеётся, вытаскивая один за другим свои блестящие игрушки. Ефим молча ждал, в душе уже начиная закипать. «Скалится, старый чёрт… Знамо дело, не у него на глазах его дети в лесу околеют! Так бы и дал по башке…»

Вслух же он сказал:

– Так что скажешь, Трофим Акинфич? Помирать нам, аль ещё пожить можно?

– Говоришь, на Шарташ торопились?

– Туда. К человеку там слово есть верное. Обещались бумаги сделать.

– Не к Ферапонтычу ли?

Ефим промолчал, скрывая удивление. Чуть погодя сказал:

– Может, дозволишь в твоём балагане до весны нам дожить? Опосля мы тебе отработаем. Я на любое дело соглашусь, и бабы мои работать могут.

– Ни к чему мне, – отказался дед Трофим. – У меня же, парень, шесть сынов взрослых, да бабы ихние. Со стороны батраков не берём.

Ефим растерянно умолк. А дед Трофим вдруг протянул огромную ладонь и попросил у Петьки:

– Не дашь ли, малец, твои бирюльки поглядеть? Не бойсь, ненадолго. Не успеет твоя девонька и зареветь.

Удивлённый Петька протянул старику горсть камешков. Настороженно предупредил:

– Ты, дедка, осторожно: очень уж тяжёлые они.

– Знаю, – спокойно отозвался тот. Взвесив на ладони камешки, не спеша повернулся к Ефиму:

– Вы, парень, где этого добра насобирали?

Ошеломлённый Ефим взглянул на Петьку. Тот растерянно захлопал глазами:

– На берегу нагрёб… Когда нас из воды возле Алтан-горы выволокло. Там их много валялось, да я мало взял. Тяжёлые, вишь, сильно. А Танюшке нравятся!

– Таковы камешки всякому понравятся, – невозмутимо подтвердил дед Трофим. – Самородковое золото это, парень. Цену-то ему знаете?

В избушке воцарилась мёртвая тишина. На лице Устиньи остались, казалось, одни серые, широко распахнутые глаза. Петька схватился за щёки. Ефим мгновение сидел неподвижно. Затем, медленно начал подниматься. Одной рукой прихватывая ружьё, а другую протягивая к старику, тихо, почти ласково сказал:

– Верни от греха, Акинфич. И не дай бог твой Гришка сейчас хоть шевельнётся!

– Григорий, сиди, – спокойно приказал старик и с усмешкой высыпал на ладонь Ефиму самородки. Два из них, величиной с ноготь взрослого мужчины, стукнув, упали на пол, но никто не наклонился за ними. – Забирай. Мне чужого не надобно. Что ж ты, валенок, – на заводе, говоришь, у наиглавного мастера подручным был, а самородки за бросовый камень принял?

– А ты себя охотником обозначил, а золотишко с одного взгляда признал, – в тон ему ответил Ефим, не выпуская из рук ружья. Поглядев на него, дед Трофим поморщился:

– Да положи ты его… Всё едино палить нечем.

– Отчего ж это нечем? – ощетинился Ефим.

– Оттого, что у тебя и порох, и патроны вымокли, когда вас из воды на камни несло. И теперь ты меня пустой дурой стращаешь. Верно ведь?

– Дед! Я ведь и кулаком уложу, ежели чего! – лопнуло терпение у Ефима. – Ты не верти, ты говори – чего тебе надо от нас? Коли хочешь золотишко прибрать, а нас властям сдать – так попробуй скрути меня сперва! Я ведь живым не дамся, и бабы мои тоже! Каторжанки, небось, не барышни!