Анастасия Туманова - Горюч камень Алатырь

– Ну вот… Первым делом солодку заварю: Петьку лечить надобно! Вовсе грудь застудил, горе луковое, дохает и дохает… Ничего, денька три-четыре полежит, травки моей попьёт – и подымется! Не впервой, поди! Да не щёлкайте вы там зубами, знаю, что голодные! Обождать придётся, покуда снадобье сготовится! И куда бы перелить-то его?.. Поищите там на полках-то, покуда… – Устинья запнулась, заметив, что никто её не слушает. Ефим сидел на нарах сгорбившись, тяжело глядя в пол. Из угла, где скорчился Петька, доносился глухой, тяжёлый кашель. У Василисы, забравшейся с ногами на нары, было безразличное, окаменелое лицо. Устинья тяжело вздохнула и принялась шарить по полкам сама.

Было видно, что хозяева избы время от времени жили здесь подолгу: на полках нашлись миски, грубые кружки, сделанные из долблёных чурок, а также, к отчаянной радости Устиньи, крупа, сухари, завёрнутый в чистую тряпицу кусок замёрзшей солонины и связка сушёных грибов. Вскоре по избушке поплыли сводящие с ума запахи. Даже Ефим поднял голову, и в его сощуренных глазах мелькнула живая искра. А Петька, обжигаясь, уже пил из деревянной кружки дымящийся отвар, и на его исхудалом, чумазом лице было выражение неземного блаженства. Устинья невольно улыбнулась, глядя на них:

«Вот ведь мужики… Покуда не пожрут – будто и не люди! Главное – чтобы мал-помалу ели, после голодухи-то – не то пузья перекрутит… Господи… неужто впрямь живы будем?!»

Вскоре котелок с крупяным варевом был поставлен на стол, и голодные беглецы сгрудились возле него. Только Василиса не подошла к котелку: она лежала на нарах, сжавшись в комок и отвернувшись к стене.

– Васёна! – осторожно позвала Устинья. – Поди! Поснедать-то надобно! Кто знает, когда ещё придётся!

Василиса не пошевелилась.

– Васёна…

– Брось! – Ефим недобро взглянул на неподвижную тень на нарах. – Много чести – звать-то… Нам больше достанется.

– Ты в своём уме, Ефим? – оторопело спросила Устинья, испугавшись этого незнакомого, злого проблеска в глазах мужа. – Не сытей тебя она! Не ровен час, помрёт с голоду!

– И кому худо будет? – спросил Ефим, берясь за ложку. Сидевший напротив Петька изумлённо вытаращился на него. В упор, сведя брови, смотрела и Устинья. А Василиса так и не пошевелилась. И не обернулась даже тогда, когда Устинья подошла укрыть её своим платком.

Уже почти ночью, когда Ефим пошёл нарубить к утру веток, Устинья вывернулась за ним. И ждала с полчаса на крыльце, зябко кутаясь в непросохший азям и вглядываясь в густую темноту, откуда доносились удары топора. Наконец, Ефим вернулся. Увидев стоящую на пороге жену, молча прошёл было мимо неё внутрь, но Устинья придержала его за плечо.

– Ну – что? – сквозь зубы спросил он.

– Не годится так, Ефимка, – тихо сказала она. – Не по-людски это.

Ефим, словно только этого и ждал, сбросил охапку веток в снег. Опёрся рукой о дверной косяк над головой Устиньи. Притолока угрожающе затрещала.

– Ну? Говори!

– И скажу! – грозно повысила голос Устинья. – Пошто Васёну обижаешь?

– Слова я ей не сказал!

– Да ты хоть мне голову не морочь! Тебе и говорить не надо!

– Иди спать, Устя, – глухо сказал он, отворачиваясь. – И я пойду.

– Ефим!

– Ну, – что?! – рявкнул он. – Кабы не Васёна твоя – сидели бы на заводе сейчас, горя не знали! Дети бы не мучились! И Антипка бы… – Ефим умолк на полуслове. Молчала и Устинья, чувствуя, как клинит судорогой горло. Кое-как переведя дыхание, она как можно спокойней сказала:

– Худое говоришь, Ефим. В чём она повинна? Антип, коли жив был бы…

– Так не жив он, – ровным голосом напомнил Ефим. – Не жив. А эта паскуда – жива. А я её на себе каждый день волоку… невесть зачем. И где ж правда на свете? А, Устька? Говори, коль ведаешь!

– Да что же ты за идолище!.. – чуть не плача от беспомощности, начала было Устинья. Но Ефим уже подхватил со снега дрова, жёстко, почти грубо отстранил жену с дороги и ушёл в дом. Послышался грохот сваленных у очага сучьев, затем – тишина.

Устинья ещё долго стояла на пороге, прислонившись к дверному косяку и не чувствуя, как ночной холод забирается под ветхую одежду. Вокруг было тихо, лишь поскрипывали в овраге деревья. Затем вдруг страшновато ухнул филин – раз, другой, третий… И почти сразу же, словно дождавшись команды, завыли волки. Унылый, полный отчаянной тоски вой поднялся к ледяному, чёрному небу – и Устинья, вздрогнув, очнулась. Перекрестилась, с силой вытерла мокрое от слёз лицо, пробормотала, как молитву, несколько страшных каторжанских ругательств – и ушла в избу. Ефим не спал: она почувствовала это, едва легла рядом. Но муж не сказал ей ни слова, и Устинья молчала тоже. И оба они не заметили, что Василиса, лежащая в двух шагах, смотрит в темноту сухими, широко открытыми глазами.

До утра Василиса не спала. Лежала закинув руки за голову, слушала пение волков за стенами избёнки. Вспоминала год за годом свою недолгую жизнь, мать, давно умершего дедушку, сестрёнок и братьев. Пёстрые головки любимых цветов, тянущихся к солнцу, их чуть слышные песни, понятные ей одной. Ваську-атамана, черноглазого разбойника, лицо которого почти стёрлось из памяти – словно и не любила его никогда до слёз, до грудной боли… А когда в избёнке стало светлеть и волчий вой растаял в предутренней тишине, Василиса поднялась и, бесшумно ступая, пошла к двери. Ни одна половица не скрипнула под ней. На пороге девушка оглянулась, но измученные путники спали мёртвым сном, и никто не приподнялся, чтобы посмотреть ей вслед.

За порогом всё так же шёл снег: большими, лёгкими хлопьями. Василиса шагнула в сугроб у крыльца босой ногой, поморщилась, наступив на острый сучок. Подумав, сняла с плеч большой Устиньин платок. Аккуратно свернув его, положила на порог и, не оглядываясь больше, зашагала в лес.

Она шла наугад, петляя между толстыми стволами елей и радуясь тому, что снег засыпает за ней следы. От холода страшно ломило ноги, и Василиса ускорила шаг. Впереди блеснула чёрная полоса незамёрзшей воды.

«Нешто река рядом? А мы сколько дней от неё шли!»

Но, подойдя ближе, Василиса поняла, что перед ней – круглое лесное озерцо в рамке порыжелого, высохшего рогоза. Озеро не замёрзло: вероятно, на дне бил ключ, – и сломать ногой тонкую корочку льда у берега оказалось проще простого. Василиса подобрала отяжелевший от снега подол юбки и быстрыми шагами вошла в воду.

Дно озерца оказалось илистым, вяжущим ступни и таким ледяным, что у девушки перехватило дух. Она даже остановилась на миг, чтобы набрать воздуху в лёгкие и напомнить себе, что осталось – чуть-чуть, совсем капельку. И – не заметила могучей фигуры, которая бесшумно поднялась из рогоза у неё за спиной. В следующий миг жёсткая ладонь зажала Василисе рот, и её, как морковку из грядки, одним рывком выдернули из воды.