Борис Тумасов - Власть полынная

Поднял глаза Иван Лукинич туда, где прежде вечевой колокол висел, тревожно забилось сердце. Пустынно вокруг, сиротливо. Нет помоста, на котором в добрые времена он, тысяцкий, архиепископ стояли. Всё кануло навечно…

Закрыл глаза на минуту — и вдруг наваждение: Марфа Исааковна перед ним явилась. Смотрит строго и голосом властным вопрошает. Точнее, не вопрошает, а укоряет:

— Всё руку Москвы держишь, посадник?

Иван Лукинич даже шарахнулся в сторону, глаза открыл, прошептал:

— Окстись, Марфа! — Головой повертел. — Почудится же такое!..

И посеменил в свои хоромы.

Он пришёл к Ивану Лукиничу, когда тот его не ожидал. Прежде Пимен к нему не захаживал, а тут на тебе, явился. К чему бы?

В горницу вступил, на высокий посох опираясь, рясу дорогую поправил и, не снимая клобук, присел к столу.

Иван Лукинич не спросил, зачем владычный ключник пожаловал, ждал, что сам скажет.

Тот долго молчал, большой нагрудный крест теребил. Неожиданно Иван Лукинич обратил внимание на руки Пимена — они дрожали. Да и сам он осунулся, нет той прежней величавости, когда во владыки новгородские метил.

Наконец Пимен сказал:

— От былого величия новгородского следа не осталось. Куда подевалось? А ведь был Господин Великий Новгород!

Иван Лукинич разговор не поддержал, а Пимен своё:

— Ты был посадником, боярин, аль у тебя душа не болит?

— Болит не болит, святитель, но помнить должен, всё в руце Божией.

— Воистину! Надобно Бога молить и вины наши замаливать, тогда Господь помилует нас.

— Что можешь ты предложить?

— Виделся я с Богданом Есиповым и Лукой Фёдоровым, все бояре намерены бить челом великому князю Казимиру, чтоб он Новгород на себя взял.

Иван Лукинич прищурил один глаз:

— Святитель, а не ты ли непотребное говаривал о многих боярах великому князю Ивану?

Пимен дёрнулся, искривил рот:

— Ужели ты, бывший посадник, забыл, что и владыку Феофила в Чудов монастырь увезли и там в монахи постригли?

— Мне ли то забыть!

— Намедни повстречал Офанаса Остафьевича, он говорит: «Шлите к Казимиру верного человека, он его примет и услышит наши стенания».

— А не он ли, Офанас, первым присягнул Ивану Третьему?

— Под угрозой ту присягу принимали, и он, и я, и ты, Иван Лукинич. Весь Новгород. На казни нагляделись новгородцы, казнями сыты. Эвон, Марфу Исааковну всех владений лишили, всё Поморье великие князья московские на себя взяли. А сколько она билась, добро наживала?

Иван Лукинич поддакнул:

— Не жалела себя Марфа, нам ли того не знать. Первой сына не пощадила, на войну с Москвой благословила, на смерть послала.

— А кто повинен, что владычный полк против Москвы меч не обнажил? Владыка Феофил! За то и наказание понёс.

— Ты, Пимен, хорошо говоришь, но я не стану созывать бояр, чтоб сообща думать, как дальше жить.

— Я, Иван Лукинич, сам их оповещу. Но ты непременно приди. К голосу твоему бояре прислушиваются…

В один из воскресных дней Иван Третий призвал к себе сына и голосом, не терпящим возражения, сказал:

— Сыне, Иван, знаю, в какой раз тебя от дома отлучаю, но на то ты и великий князь. Ты и на Север ездил, и в Новгород, и в походе на Казань в стороне не остался, а ноне час настал в Тверь отправиться. С дядькой твоим, князем Михайлой, полюбовно уговориться, чтоб он на Москву не замахивался. Ужели крови взалкал?

— Добро, отец. Но почто ты так на князя Михаилу ожесточился?

Иван Третий встрепенулся, насторожённо посмотрел на сына:

— Зачем говорить такое посмел? Я ведь его добром прошу не поступать наперекор Москве. Пора ему не о своём печься, об общем заботиться. А он ровно курица-наседка кудахчет вокруг выводка да ещё норовит чужое зёрнышко ухватить.

— Не мыслит князь Михайло такого.

— Не перечь! — прикрикнул великий князь. — В тебе ноне ретивое взыграло. Кровь тверская выплеснулась.

— Не перечу я, отец, к справедливости взываю. Ужели князь Михайло станет оспаривать наше великое княжение, против Москвы слово молвит? Ты, государь, это знаешь.

— Может, может, — насупился Иван Третий. — Ты вот поедешь к нему и убедишься, как он тебя обхаживать начнёт. Не поддавайся на его искушение. Он станет матерью твоей тебя смущать. Она, праведница, хоть и тверичанкой была, но за Москву радела. Голубица наша, всегда чую её рядом с собой. Никого я так не любил, как Марью. Всё, что ноне имею, преходяще. А она весь белый свет затмила. Опутала она меня, приворожила да и ушла из жизни…

Иван Молодой подошёл к сидевшему на лавке отцу, положил руку ему на плечо. Тот сидел, чуть сгорбившись. Домашний кафтан обхватывал его широкую крепкую спину.

— Когда выезжать?

— В конце месяца. Побудь ещё с Еленой. Как она?

— Всё ладно, отец. Дмитрий на тебя смахивает. Усмехнулся Иван Третий:

— Так ли уж? Разум ему бы мой.

— Скоро ходить начнёт. Ручки цепкие.

— Наша порода. Рюриковичи всегда к власти цепки.

— У него и молдавская кровь добрая. Эвон, деда его Стефана сколь турки ни гнули, ан не на того насели.

— Стефан-господарь огнём пытанный. То не только султан познал, вся Европа признала… Так ты, сыне, уразумел, что ноне в Твери ты Москву представляешь? И не у своего дядьки Михаилы в гостях, а посол. Посол, слышишь? Какие бы слёзы Михайло тебе на грудь ни ронял, не разжалобись.

Поднялся государь. Бороду в кулаке зажал, на сына глаза уставил.

— Понимаю, нелёгкую ношу на тебя возлагаю, но знай, ты великий князь и без единения всех княжеств Москве не быть великой. — Чуть повременил. — Коли не возражаешь, на днях я внука Дмитрия проведаю.

У ступеней митрополичьих хором уже с утра толпилась кучка любопытных прихожан. Отстояв заутреню, митрополит Геронтий с архиепископами и другими церковными служителями удалились в покои, чтобы избрать новгородского архиепископа.

Топчутся московские бабёнки, переговариваются:

— Уж кого назовут-то?

— Поди, Варсонофия!

— К чему бы?

Бабёнкам московским не к надобности гадать, кого пошлют владыкой в Новгород, однако страсть как интересно.

Вышел митрополичий служака, только руками развёл и направился к храму Успения Богородицы. И снова зашептались:

— Долго сидят.

— Пока удумают, это вам не блины печь!

— Новгородцам надобно могучего владыку, под стать Илье Муромцу, сам-то город во какой!

— Наша-то Москва не таким рога ломала.

— Тихо, выходит!

На крыльце появился владычный секретарь и в мёртвой тишине произнёс:

— Отец Сергий! И враз зашептали:

— Сергий!

— Это какой же?

Разошлась толпа, из Кремля разбрелась по московским улочкам. А не прошло и часа, как с узелком и посохом, одетый в бедный иноческий наряд, вышел из хором митрополита новый архиепископ новгородский Сергий, умостился в повозке на охапке сена, и монах-возчик тронул мохнатую, вислобрюхую лошадёнку. Она потрусила рысцой из Кремля, из Москвы, направляясь на Новгородскую дорогу.