Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Как тогда… в Москве, на Пушечной? — усмехнулся Савоська.

— Забудь. Подло вышло, знаю сам. Чуть к зазнобушке прилег — ейный огрызок с толпой караульных. А наутро батоги… Под ними чего-чего не напоешь!

Савоська сжал кулак, взглянул пристально.

— Я… издох бы на месте, а не выдал!

— Ну ты… Про тебя весь Можай в лапти звонит… — Ганька в замешательстве почесал надбровье, заторопился. — Нечего старое ворошить, ты со мной согласен? Мировая так мировая, до конца!

— Бог с тобой… — Титов задумчиво пошмыгал носом. — Пьяный ты другой, даже удивленье берет.

— Какой?

— Мыслишь здраво.

— Этак бы всю дорогу, правда? Что ж, я не против! — Ганька весело прыснул. — А теперь… вперед марш!

В доме, занятом неплюевскими стрельцами, шла гульба. Посреди горницы топтался на неверных ногах коротконогий, лет под сорок, стрелец, всплескивал руками и выкрикивал пронзительным дискантом:

Трое сивоусых за столом пробовали подтягивать, спотыкались, брели кто в лес, кто по дрова. Четвертый, уронив голову на грудь и пуская слюни, всхрапывал. В пятом — непоседливом — Савоська тотчас признал Ганькиного родственника: те же длинные волосатые лапищи, тот же острозубый оскал, та же разболтанность и вертлявость.

Ганька шутовски раскланялся с ним.

— Знакомься: дружок мой по артиллерному классу. Ефрейтор Севастьян Титов!

— Люблю с начальными кумпанию водить… еще по девяноста осьмому забубенному году! — хохотнул стрелец, двигаясь как на шарнирах. — Садись, господин ефрейтор, а чтоб не зазорно было — опрокинь ковшичек сей… Лихо, лихо! Эй, Калистрат, растолкай-ка суседа свово, да и бабочек с воли кликать пора. Фроська, Марья, ау-у! — позвал он.

С приходом женщин застолье оживилось. Поднял вскосмаченную голову и спящий, впился мутными глазами в красный Савоськин кафтан.

— Диво дивное… Пушкарь? — просипел он, расплескивая поднесенную водку.

— Точно, угадал.

— Я з-завсегда все угадываю… Из молодых, небось, да ранний? Ну-ну, сепети, токмо шею не сверни, вкупе с рвотным капитаном. Радуйтесь покудова! — Он заскрипел зубами, точно свежую капусту зажевал. — Была единственная надежда, Кондратием звалась, и она… пулю в висок!

Лушнев-старший посмотрел на Ганьку, тот беззаботно-весело отмахнулся.

— Не боись, парень свой. С титешных лет при ярме, наподобь тягловой скотинки, и к солдатчине приверженность имеет. Под Астраханью вон чуть в казаки не подался… Говори честно, гавшинец: было? Ха, молчит… Ну прыть он еще покажет, будьте уверены, хотя с виду и телок телком!

Савоська сидел, окаменев. Перед ним опять мерцало трескуче-огненное хуторское пепелище, кособочилась рига, наполненная мертвецами, в уши вплетался стариковский бред наяву.

— И впрямь, как рогатые… — с усилием пробормотал он. — Когда поумнеем-то, господи?

— Что-то новенькое. — Лушнев повертел пальцем у виска. — Ну-ка, распотешь.

— Гром и пал по всей земле, а мы… Не пора ль вокруг оглянуться?

— Кому вокруг? Мне? Аль тебе, с поротой задницей? Гори она ясным пламенем, земля эта, слова поперек не скажу! — Ганька повел рукой на стрелецкое застолье. — Вот у кого учись, не промахнешься. Старомосковский закал, без никаких!

«Да уж, воинство! — усмехнулся Титов. — Ему б рухлядишкой приторговывать, ни на шаг от посада, рвать к себе, что плохо лежит… Оттого в прошлом веке и север дедовский уплыл!»

— Всяк о своем… Доколе? — обронил вслух.

— Наплюй! — посоветовал Ганька, ухватывая с середины стола высокий глиняный кувшин. — Выпей-ка вот меду мореного, совсем иное запоешь. Да встряхнись, встряхнись! — Лушнев поймал за запястье темнобровую молодку, преследуемую прытким сивоусым стрельцом. — Артиллер чего-то захандрил, Фросенька. То ли горько, понимаешь, то ли кисло… Подсластила бы!

— Ай обидел кто? — справилась она.

— Маркитантка-ведьма оставила с носом!

— Окстись, Гавриил… Этакого-то казака?!

Титов хотел подняться, донельзя раздосадованный, но темнобровая гибким движеньем села к нему на колени, оплела шею рукой, крепко, до одури, поцеловала.

— Ух ты-ы-ы, ягода-малина! Чисто, чисто! — загрохотало застолье. — Ну бабец-сахарец! Аж завидки берут, ей-богу! С такой не соскучишься…

— Шли бы вы на полати, деды! — отрезала темнобровая и стукнула чаркой о чарку. — Будь здрав, младень, остальное само придет!

Савоська молчал, продираясь в чащобе растрепанных дум. «Где я? С кем? Для чего? Надо… что, что надо? Сызмала вскок, и все на том же месте, рогами вниз… Нет, прав дорогомиловский: колготись или стоя спи — одинаково… А та с майором теперь! — взметнулось непрошеное. — Домок, замок, слюнявенький чмок… Л-ладно, забыто!»

…Пришел в себя под вечер, на сеновале, рядом с новой знакомкой. Последний солнечный блик скользил по матово-смуглой груди, в упор слепили вишенные глаза, струился шепот:

— Никому не отдам, слышишь? Ты мой, мой! А маркитантку встрену — выцарапаю шары!

Там, в полутьме, и отыскал их Филатыч: испуганно взвизгнула темнобровая, прикрываясь руками, страшный удар отбросил артиллера к лестнице.

— Лежишь-полеживаешь? Выступаем, черт!

Гнали почти без останову день, вечер и ночь, — закат сомкнулся с рассветом. Дорога то бороздила пустое, в черных пожогах поле, то вела на гулкий, прокаленный солнцем косогор, то падала вниз, чтобы тонкой гатью скользнуть над сизо-ржавой трясиной и втянуться в просторное, медностволое, купами под самое небо, краснолесье.

Легкая артиллерия шла в середине корволанта, вслед за конно-гренадерской пехотой.

Павел Еремеев, оседлав тряский передок пушки, озабоченно рассуждал:

— Король-то… ужель так-таки взял и смылся?

— Ага, в одночасье, тебя не спросив, — иронически ввернул Филатыч.

— Но ведь… висел-то на хвосте все лето?

— Хитрил, не иначе. А трудные «пасы» миновал, и дай бог ноги — в украинские пределы.

— Пошто? Убей, не пойму…

— «Некусай» — парень грозный.

— Может, и нам бы вдогон пойти? — озадаченно шевелил пальцами Павел.

— У нас — другой зверь, Адамом Левенгауптом именуется. Что позалетось дал прикурить.

— А сам Карлус? Ужель без надзирки оставлен?

— При нем фельдмаршал Шереметев. Денно и нощно бережет крыло левое. Чай, не упустит.

— А мы, стал-быть, промеж… клином? — зрела догадка на широком Павловой лице.

— Попал в точку, стратег доморощенный!

— Во-о-она, во-о-на… Ты понимаешь? — Павел покивал Савоське и не дождался ответа. Друг-приятель сидел, опустив плечи, подавленно смотрел куда-то вбок.

— Филатыч, а… не оконфузимся? — продолжал расспросы Павел. — Войско-то при нем какое?