Эрик Шабаев - Только б жила Россия

— Тыщ семь-восемь, по двое на провиантский воз.

— Сомнем, и возы наши будут! — Павел задиристо помотал пудовым кулаком. — Давненько я к нему примериваюсь…

— К кому? — полюбопытствовал Макар Журавушкин.

— Да к рижскому воеводе! Я только-только из Белокаменной, он Мур-мызу сотворил. Я скорее сюда, он у моря схоронился, драный зад латая… Теперь не уйдет!

Сержант скупо улыбнулся. Вот, свалились на его голову — дети, ну просто дети! Правда, не советовал бы кой-кому на испуг их брать, медвежат его. А начинали практикум воинский чуть ли не с пареных реп!..

Пушкари мало-помалу выговорились, утихли, завороженные трепетно-звонкой немотой бабьего лета. Мягонько пригревало солнце, завершая плавный полукруг, желто-багряный лист кружась падал под копыта и колеса, устилал землю неохватным пестрым покрывалом, сосны вдалеке словно загляделись в зеркало длинной старицы.

вполголоса пропел Пашка.

— И нам бы вздремнуть не грех, а то и с головой окунуться, — вставил Макар. — Экая сухмень!

— Ой, не сглазь, — предостерег старик ездовой. — Огнёву на закате видишь?

— Ну?

— Тпру. Быть непогоде, и скорой.

— Рассмешил, дяденька!

…Старик будто в воду смотрел. Ополночь невесть откуда наползли косматые тучи, окреп ветер, явственно повертывая с севера, заморосил редкий дождь.

— Чуть прикорнул, и пожалуйста! — сонным тенорком ругался Павел.

Неуныва Макар, запрокинув лицо, жадно ловил губами капли.

— Зато пей, с места не сходя! Помнишь, в астраханских степях, той весной? Все в поту, а вокруг ни ручейка… Ай да Илья-пророк, услышал молитвы солдатские. Почаще, родненький, почаще!

И — как бы в ответ — полоснул дикий ливень, гулко вспарывая верх зелейного палуба.

— Зашнуровать потуже! — донесся Филатычев голос — Где парусина запасная? Паня облюбовал? Перетерпит, не сахарный… Главное — заряды уберечь, остальное — пыль.

Чем дальше в ночь, тем непролазнее становилась дорога, тем сильнее наддавал косохлест, ветер на взлобках дул так свирепо, что едва не сшибал с ног… Вольготной езде пришел конец: взмыленные лошади выбивались из сил, артиллеры, скользя и падая, топали обок со снастью, подпирая ее вагами, вырубленными в лесу, или просто плечом.

Наступило утро, не суля никаких перемен. Виток за витком подсовывало тракт, залитый водой, в наплывах тягучей, невпроворот жижи, колонна теперь шла рывками, то растягиваясь на многие версты (драгуны — отдельно, пушки и гренадерская пехота — сами по себе), то сдвигаясь тесно; впереди, так и знай, встретился новый подъем. Ко всему, круто похолодало. Солдаты ежились, выстукивали зубами, пропитанное насквозь влагой кафтанье сселось как чулок, отдавало терпкой кислятиной.

— Ну и дух… Точь-в-точь бараны! — с усилием хохотнул Макарка.

— Смеешься? — неприязненно справился Павел.

— По-твоему, плакать?

— Гогочи, гогочи… А он уйдет!

— Кто?

— Да свей, кто ж еще!

— Бабушка надвое… — молвил сержант, утирая брызги с усатого лица. — Мы налегке, а ему каково, подумал? Тыщи фур тянет — с огнеприпасом, с провиантом. Говорят, всю Литву зачистил до зерна…

— Ой, уйдет, ой, уйдет! — пристанывал Павел.

Солдаты качали головой, обеспокоенно всматривались вдоль тракта, запруженного конницей. И впрямь, не дал бы стрекача, пока мы тут колупаемся. Будет веселья!

долетело стоголосое, бравое. Мимо, в обгон, рысили невцы и тверичи, по всему, вызванные вперед.

— Поют! — удивился кто-то, с трудом передвигая облепленные глиной сапоги.

— Им, в седле, что: о выпивке думай, рулады выводи!

— Да-а-а, стопка водки для сугреву сейчас не помешала бы, и под какой-нито навес.

— А шляпа на ча? — сострил Макар.

— Ты прав, можно и под шляпой…

…К вечеру застряли основательно. Головное орудие по ствол ухнуло в промоину, присосалось крепко, и сколько расчеты ни рвали пупы, ни понукали задерганных лошадей, — топь не отпускала. Дозорные татары, едущие сбочь, залопотали гортанными голосами, кинулись помогать, — какое там… Орудие оседало все глубже.

— Легкое-то оно легкое, а не выдернешь и свежей шестерней! — Иван Филатыч отплюнулся, пустил негромкое ругательство.

— Отдохнем, примемся опять… — успокаивающе сказал Макарка.

— Чем? Голыми руками? Эй, повозочные, топоры целы? Севастьян, Павел, айда в лес!

Гурьбой подскакали всадники (в сумерках не понять — кто), передний, огромного роста, гневно пробасил:

— Отчего затор? — и не стал слушать, спрыгнул наземь, втиснулся в гущу растерянных пушкарей, перехватил у кого-то суковатую вагу. — Носы повесили? Не рано ли? Эх, горе-команда! — Он резко оглянулся. — Ты, Иванка, зайди оттель, с Кобылиным, я попробую отсель… Навали-и-ись!

Гул ветра в оголенных ветвях, пересверк зарниц, треск дерева и сукна. «Своей смертью не помрем, нет, — хрипел Макарка, выкатив глаза. — Ой, ноженьки мои!» — «Что, что такое?» — «Супади утопли…» — «Хрен с ними: пойдем босые, только б не зазимовать… Крепче, крепче!» — вторил незнакомец.

Один ахнул сорванно, другой поскользнулся, въехал рожей в грязь, — первый подступ иссяк, пропал впустую. Но долговязый не утихомирился: подхватил упавшего, поставил на ноги, хлестко выругал остальных, врастопырку замерших над промоиной, налег снова и — о, господи! — топь вдруг всхлипнула протяжно, вспузырилась, правое колесо пушки чуть подалось вверх.

— Подначивай, родненькие, подначивай! — взывал незнакомец. — Головы сыму!

— Не ори! — был Макаркин ответ. — Много вас тут шляется…

— Ого, влепил!

В бок рязанца уперлось что-то твердое, заостренное: пощупал — еловое бревно.

— Паня, ты? А где сержант?

— Следом топает…

— Ну так-то будет веселей! — вскинулся долговязый. — Берись по двое, суй под колесо, и лапнику, лапнику побольше… Эй, Иван, припрягай моего в корень, чего там… Скомандую — все вперед!

— Стой, сми-и-ирно! — раздался голос подоспевшего сержанта.

— Вольно, Филатыч. У нас еще дел-дел… А питомцы твои ничего, хваткие!

Макарку прошиб горячий пот — в детине саженного роста он узнал царя Петра.

Артиллеры малость пришли в себя на коротком привале, у костерка, разведенного под елью. Оглядывали друг друга, посмеивались. Село Романово покинули в синих тугих треуголках, пламенно-алом кафтанье с васильковыми обшлагами, вычищенных до блеска сапогах, — теперь все побурело, слиплось от грязи, начисто потеряло прежний вид.

— Ох, и устряпались, братцы милые…

— Зато колеса подзамокли — краше не надо! — сострил Макар, косясь в сторону Петра. Тот смешливо дернул мокрыми усами.

— Твоя правда, канонир. Всегда блюди пользу воинскую, даже в гроб ложась, — и последнее слово за тобой останется!