Эрик Шабаев - Только б жила Россия

Невдалеке, средь поля, сбились кучкой дозорные татары, подняв на копьях попону.

— С наездниками ладите? — посуровел Петр. — Не обижаете?

— Никак нет. Бесермены, а… свои. Городьбой сплошь и рядом суседствуем, под Касимовым тем же! — зачастил разговорчивый Макарка. — Кликнуть, что ли-ка? Эй, Абдула, Мустафа, килегез к нам!

Татары подошли с поклонами, хором сказали: «Салам!» — присев, запалили длинные трубки.

— Ну, Малай, свейского хана еще не пымал?

— Юк. — Татарин сожалеюще почмокал губами.

— Аркан-то волосяной бар?

— Бар, бар.

— Имей при себе, сгодится!

— Якши!

Макарка подперся кулаком, сказал, явно адресуясь к царю:

— Забижать ни-ни. С пеленок вместе, да и регламент про них ясно-понятно втолковывает.

— Регламент? Ну-ка, ну-ка, интересно!

— «Всем вообче, к нашему войску принадлежащим, несмотря на то, каковой ни есть веры или народа они суть, между собой христианскую любовь иметь и друг другу ни словами, ни делом бесчестия не чинить и во всех воинских прилучиях верно способствовать и стоять, яко истинным, честным товарищам пристойно!» — отбарабанил канонир.

— Ай да память!

— Рязанец у нас такой! — сдержанно похвалил Филатыч.

— Небось, Макар?

— Точно… так! — в замешательстве гаркнул тот.

— Макары за Окой через одного! — Петр оглядел пушкарский круг, остановился на Савоське. — А ты, ефрейтор, чего пасмурный?

— Грех попутал, — строго молвил сержант.

— По сердечной склонности, ай мимолетом?

— Скорее в отместку.

— Сердитый парень. Чей?

— Можайский… — Савоська сидел ни жив, ни мертв.

Петр поиграл глазами.

— Кто не греховодничал, окромя сивого мерина, кто своей бабке не внук? Женский род, одно слово. Губит, под корень рубит, человеком делает… — И озабоченно: — У тебя, Иван Филатыч, иглы с нитью не найдется? Локоть наружу вылез!

Он скинул гвардейский мундир, натянув на плечи поданную кем-то епанчу, принялся мелкими ровными стежками штопать разодранный рукав.

— Платье-то пора б сменить, Петр Алексеич, — вполголоса прогудел сержант. — Кому-кому…

— Но-но, Филатыч, не шибко. Живем по чинам, а они покуда невысокие: полковник и бомбардир-капитан. Этак все голос-то подымут, и будут правы! — Петр откусил нитку, подмигнул молоденьким пушкарям. — Это, слышь, байка есть. «Кафтан распоролся!» — «Ну так зашей». — «Невозможно». — «Почему?» — «Да левой полы чего-то не найду!»

Солдаты отозвались почтительным гоготком.

— К генеральной баталии приоденемся, обещаю. Все так все!

Павел, привстав, сторожко пялился в темень, испестренную кипучими факелами.

— Кто-то едет, и голосистый… По витку золотому — енерал!

— Прынц, тот самый, — определил Макарка. — «Шифей, шифей!»

— Не нагорит… расселись-то?

— И впрямь, тикать надо, — фыркнул Петр. — Начальство ноне сверхтребовательное!

Он отошел к оседланной лошади, вдел ногу в стремя, помедлил, кивая Филатычу.

— В бомбардирскую роту — когда пожелаешь. Но, богом прошу, доведи выпуск до полной кондиции… По всему, прошлые баталии — только цветики, ягодки — впереди, господин прапор!

— Сержант…

— Не спорь! — Петр Алексеевич повернулся к солдатам, выстроенным у орудий. «Почитай, на своих двоих третий день: каждый взгорок штурмом взят, — кольнуло в сердце. — Именно штурмом!»

— Знаю, дети, зело притомились. А как быть? Выйдем с одними палашами, хлебнем горя… Ну, бывайте!

Всадники взяли с места в карьер и окунулись в густую темень. Следом, пропустив какой-то конный полк, тронулась легкая артиллерия. Секла капель, медленно проворачивались колеса, намотав многопудье свинцово-плотной глины, редкие вспархивали слова:

— Был, и нету. Чай, в авангардию сорвался…

— Когда ж он спит?

— Когда и ты, орясина дворовая.

— Супади-то, супади! Глянул — что такое? Заплатка там, заплатка сям, — слышался удивленный Макаркин голос.

— Собственноручные!

— Мог бы… сотню пар иметь, на любой вкус, тыщу раскафтанцев заморских, а он…

— А он в то сукно уйму рекрут приодел!

Савоська шел, меся дорожную хлябь, думал с натугой… Мы и он, бомбардир. Он и мы. Сцепились просто так, в игре мальцовской, где ничегошеньки всерьез? Допустим, наше дело десятое, холопское, батогами подпертое: умри, а сотвори! — но его-то какая сила вперед гонит? Ведь вместе с нами надрывался, по уши в грязи… Ему-то чей указ, господи?

Что-то исподволь, неприметно сдвинулось в Савоськиной душе, а что — и сам не знал… На миг-другой в памяти вставала — смехотворно маленькая — деревенька посередь низины, ископытенной прыткими господскими сыновьями; как горох мельтешило злобно-пьяное стрелецкое застолье, сменяясь провалом жуткой понизовской ночи. Был дикий страх, рев ребячий, скупая сержантова отповедь: «Верно, с краю… смоленского большака!» Возникал дядя Ермоха в то далекое лето перед солдатчиной, рисовалась его странноватая усмешка, словно опрокинутая вовнутрь, и тут же устрашающе дыбился лесной хутор: темные остовы печей, сизый пепел, мертвецы вповалку…

Титов скрипнул зубами, потряс головой. Такое ль оно десятое, наше дело? Эх, скудоум, скудоум!

— Рота-а-а… стой!

Дошло не сразу. Пушкари, измотанные, почти без сил, оцепеневшие от холодных струй, продолжали с тупым упорством наседать на хвост гренадерской колонны.

— Куда, артиллер, ну куда? Сказано — привал!

— А вы не брешете?

— Ей-ей, глухариное племя!

Тут бы и свалиться у развилья трех дорог, сомкнуть веки, будто песком запорошенные, но подлетел новоявленный офицер, пересек дремоту: «Скоро к реке. Чем воевать будете?» С ним не спорили. Урок был накрепко затвержен еще на подмосковных полях: банник в руки и сотню раз туда-сюда, пока дуло не засияет гладким блеском… А колеса, сверх меры опутанные клейкой глиной, а зелье, а мокрые, с подведенным брюхом гривастые, — забот полон рот.

Наконец вспомнили и о себе. Углядев неподалеку бомбардирский шатер в полукружье гвардейских палаток, извлекли старенькую свою, чертыхнулись: дыра на дыре. Уж лучше так, под свинцово-темным небом, под обвислыми треуголками.

— В преисподнюю успеем, смастерим-ка шалаши! — скомандовал Филатыч. — Там копна, что ль, виднеется? Так и есть. Второе орудие, волоки ее сюда. Павел и Севастьян, за вами костер, а ты, рязанец, котлом батарейным займись. Живо, живо!

И вот занялся огонь, с хрустом поедая бересту, зашипела, забулькала водица в котле, — стало заметно легче. Старик ездовой принес три каравая в обхват, ловко раскромсал на равные доли. «Приступай, не зевай!» Хлеб, вынутый из печи второпях, раньше времени, еще день-два назад горчил, не лез в глотку, но тут он показался таким вкусным, что не отвести ото рта.

Макар в мгновенье ока умял свой ломоть, бережно подобрал крошки, отправив их вдогон, потер заскорузлое лицо.