Игорь Лебедев - Расстрел на площади

31 октября 1961 года из Мавзолея вынесли гроб с телом Сталина и захоронили у Кремлевской стены.

Место погребения выбирали подальше от усыпальницы вождя мирового пролетариата — крайнее слева, за могилой Калинина. Его загодя обнесли сплошным забором как бы для проведения ремонтных работ.

Поздней ночью, когда Красная площадь была пустынна и холодный осенний ветер кружил по мокрой брусчатке невесть откуда залетевшие сморщенные листья, солдаты специального кремлевского караульного подразделения пронесли сквозь распахнутые задние двери Мавзолея оббитый красным и черным пышный гроб и осторожно опустили в сырую яму. Закапывали тихо, стараясь, чтобы не звенели штыки лопат и не громыхали о крышку комья земли.

За два дня до описываемого события, 29 октября в 19 часов 47 минут Мавзолей посетил секретарь ЦК КПСС товарищ Шелепин. Он вошел в усыпальницу тем же путем, каким немного погодя отправился в последний путь прах Отца народов, и надолго бездвижно замер у саркофага, под которым покоилось тело великого Сталина.

Шелепин никогда не считал себя сентиментальным и способным на рефлексию человеком, но теперь (надо сказать, не без удивления) испытывал нечто похожее на угрызения совести.

Он глядел на сосредоточенный, суровый сталинский профиль, на узкий покатый лоб и крупные, миндалевидной формы ноздри, на сжатые бледные губы, и в душе подымалась бессильная злоба.

Ведь и по его, Шелепина, вине, по его малодушию Сталина изгоняют из последнего пристанища. Трудно даже представить, что в траурном зале Мавзолея отныне будет стоять только один гроб с маленьким, похожим на лакированную куклу с приклеенными усиками и бородкой телом Ленина. А Сталин обречен гнить в земле.

Шелепин пытался отогнать прочь навязчивую мысль. В конце концов, он не виноват. Его заставили. Всех заставили. Один за другим на высшую партийную трибуну поднимались виднейшие деятели государства и, как заведенные, клеймили дела и образ того, благодаря кому выстояло в войнах и потрясениях Советское государство. И он, Шелепин, тоже клеймил. Когда, окончив речь, он двинулся на свое место, Хрущев одобрительно кивнул ему. У Хозяина был вид победителя.

Шелепина едва не передернуло.

Хрущев добился своего. На XXII съезде КПСС было-таки принято решение о том, что Сталину не место в ленинском Мавзолее. И вот теперь решение должно быть претворено в жизнь.

Развернувшись на каблуках, Шелепин тяжелой поступью направился к выходу, напяливая на голову шапку.

Празднуй, Никита, твоя взяла. Пока — взяла. А там, дальше, мы еще посмотрим, кто кого.

Дирижер, маленький взъерошенный человечек, враскачку поднялся по шатким ступеням и, важно раскланявшись в ответ на нестройные хлопки публики, взмахнул палочкой. Ударили барабаны, и взревели трубы. Вспыхнул яркий свет прожекторов, озарив покрытую цветным ковром арену. Митя дождался, покуда вой труб станет и вовсе оглушительным, и, склонившись к самому уху Оленьки, прошептал:

— Я тебя люблю.

Она не удивилась и не обернулась; можно было подумать, что она не услышала Митиных слов, если бы тонкая девичья шея не зарозовела и не напряглась на ней тоненькая пульсирующая жилка.

— Я тебя люблю, Оленька, — повторил Митя, сам удивляясь собственной храбрости и при этом мучительно оттягивая момент, когда, согласно составленному накануне дома плану, он должен будет взять в ладони хрупкую, прозрачную кисть ее руки. Ладони были предательски мокрыми; Митя пытался незаметно вытереть их о брюки, но они тотчас же вновь покрывались липким потом.

Оленька, выпрямив спину, не отрываясь глядела вниз, как будто ничего важнее не было и не было Мити с его признанием. Между тем внизу распахнулся занавес, и на арену высыпали карлики в ярких трико, полуголые одалиски и огромные мускулистые атлеты.

— После победной гастроли в Соединенных Штатах Америки и перед гастролью во Франции, — вещал шпрехшталмейстер, заложив руки за спину, как знающий себе цену петух на птичьем дворе, — последнее представление!

Зрители восхищенно переглядывались. Эти полуобнаженные карлики и жонглерши — совсем недавно они были на другом конце света, в загадочной стране, известной разве только по трофейным фильмам и песням, а теперь они здесь, на Родине, а завтра будут в Париже. От одного только этого слова — Париж — сладко кружилась голова.

— Мировой триумф советского циркового искусства! — горланил шпрехшталмейстер, а карлики жонглировали горящими факелами. — Русские — первые в космосе и на арене, вот как вынуждена была писать о наших гастролях капиталистическая пресса!..

Митя старался сосредоточиться на том, что происходило перед глазами, в круге света, — но не слишком-то хорошо это получалось. Мысли скакали в голове, как солнечные зайчики, — так обычно говорила о Митином образе мышления мама, и на сей раз такое определение было как нельзя кстати.

Впрочем, чего требовать от девятнадцатилетнего парня, который завтра уходит в армию, а сегодня задался целью окончательно выяснить, дождется ли его возвращения прелестная, прозрачная от худобы Оленька Шевелева.

Накануне Митя твердо решил, что непременно поцелует Оленьку, и именно в губы, а не в щеку, как целуют сестру или тетю; этот поцелуй и будет гарантией. Гарантией чего — этого Митя не знал, но ощущал важность момента.

Однако когда губы Оленьки оказались как никогда близко, вся Митина решимость утекла в никуда, будто песок между пальцев.

В волнении Митя скользил взором по арене, по смеющимся лицам публики и никак не мог сосредоточить внимание на чем-либо одном. Он и сам удивился, когда вдруг увидел знакомое круглое лицо и пятерню, сжимавшую в руке кукурузный початок. Он вздрогнул и попытался взглядом вернуться в ту же самую точку и лишь тогда убедился, что лицо это было черно-белым, глядящим с газетного листа. Хрущев посетил передовой колхоз, возделывающий кукурузу, — гласил набранный крупным заголовок.

Человек во втором ряду впереди преспокойно читал «Правду». То есть он делал вид, что смотрит представление, но голова его была чуть наклонена, а взгляд опущен к коленям, и ошибиться было невозможно вместо того чтобы смеяться со всеми, он читал газету! Ничего нелепее нельзя было придумать, когда гремела веселая музыка и то и дело раздавалось визгливое «алле».