Игорь Лебедев - Расстрел на площади

Я проклинал себя за то, что потащился в этот слякотный день к Белому дому потешить свою гордыню. Мне хотелось повернуться и бежать… бежать, куда глаза глядят!

Внучка как ни в чем не бывало прыгала по мокрому асфальту. Лениво дефилировали мимо зеваки. Я кивал.

Что она могла мне рассказать такого, о чем бы я сам не знал?

Что от случайного выстрела погиб тринадцатилетний мальчик Виссарион, а тело его таинственным образом исчезло из городского морга?

Что его старшая сестра Победа после пережитого тяжело заболела менингитом и едва не умерла?

Что его мать, администратор городской гостиницы Мария Дмитриевна Патрищева, поседела от горя и еще долго, годы и десятилетия, пыталась отыскать след сына и все еще надеялась, что, быть может, он жив и бродит где-нибудь по земле вдали от родного дома?

Что директора электровозостроительного завода товарища Петухова сразу после произошедших в Новочеркасске событий сняли с должности и отправили на пенсию?

Что первого секретаря Ростовского обкома партии Певцова в спешном порядке перебросили в другую область, куда-то за Урал, и он еще долго руководил местной партийной организацией и зачитывал с высоких трибун статьи кодекса строителя коммунизма?

Чем она могла удивить меня, эта сморщенная, преждевременно превратившаяся в развалину старуха, прикладывающая к губам ветхий носовой платочек и улыбающаяся мне жалкой улыбкой?

— Ужасно, — сказал я, — ужасно… Но это жизнь.

— Да, — эхом повторила она, — жизнь… Но что же я все о себе да о себе. Как вы? Куда вы пропали тогда… в тот день?

— Долго рассказывать.

Она скорбно поглядела мне в глаза:

— Знаете, а ведь я вас искала. Все никак не могла поверить, что мы навсегда потеряли друг друга.

— Я женат, — поспешно сообщил я. — У меня замечательная супруга, двое детей и трое внуков. Вот моя младшая внучка, собственной персоной.

Старуха умильно улыбнулась:

— Прелестный ребенок. Хотите, я покажу вам фотографию своего сына?

Я не хотел. Но отказаться было невозможно.

— Интересный мужчина, правда?

— Сколько ему?

— В феврале исполнилось тридцать.

— Совсем взрослый!

— Да? — удивилась она. — А для меня он по-прежнему ребенок. Знаете, я ведь родила его в тюрьме. Ему несладко пришлось в детстве.

Я не отвечал.

Она наконец-то все поняла, поспешно взглянула на часы и сделала круглые глаза.

— Боже мой! — фальшиво воскликнула она. — Да я ведь опаздываю. У меня же поезд! — Она протянула мне сухонькую ручку. — Приятно было повидаться с вами. Всего хорошего! — Старуха уже повернулась, чтобы уходить, и вдруг спохватилась: — Да, кстати, я ведь так и не спросила. Вы написали книгу?

— Книгу? — удивился я.

— Ну да. Вы ведь приезжали к нам в Новочеркасск, чтобы собрать материал для романа, если мне не изменяет память.

Она не стала дожидаться ответа и легкой, совсем не старческой походкой двинулась в сторону Киевского вокзала.

Я смотрел ей в спину — она шла точно так же, как когда-то, когда я увидел ее в первый раз. Все изменилось, а походка осталась прежней.

Даже теперь я не мог сказать ей всего. Я не признался, что моя жена, Галина, живет со мной по привычке и из жалости; что дети ни во что меня не ставят, как сам я ни во что не ставил своего покойного тестя, Анатолия Дмитриевича Баранова, после того, как в 1964-м, еще до отставки Хрущева, Семичастный сотоварищи со скандалом отправили его на пенсию, состряпав грязное дело о коррупции в одной из среднеазиатских республик. Безвинно опороченный, Анатолий Дмитриевич слег с тяжелым инсультом и через год скончался, а моя карьера пошла под откос.

Впрочем, не только моя. Очень скоро после прихода к власти Брежнев вышвырнул из ЦК Шелепина, который, как говаривал в минуту откровенности мой тесть, своими руками возвел Леонида Ильича на престол. Следом полетел со своего поста Семичастный. Та же участь, шептались, была уготована Председателю Президиума Верховного Совета РСФСР Игнатову, да тот, нюхом ощутив неладное и перенервничав, скоропостижно скончался, и его пришлось хоронить с надлежащими по чину почестями. Началось новое время.

С той поры жизнь моя была навсегда отравлена.

Я существовал, скорее, по инерции.

После двух перенесенных инфарктов из молодого, полного сил и энергии мужчины я превратился в руины. Теперь никто не дает мне моих лет — даже ровесники пребывают в убеждении, что я много старше их.

Что поделаешь? Я смирился. Надо уметь проигрывать.

Одно лишь последние годы не дает мне покоя: новочеркасские события, неведомым образом вывернувшись наизнанку, стали в ряду козырных карт против Никиты Сергеевича Хрущева. Я был так предан ему. Из-за меня его смели — в том числе из-за меня. Тяжело на старости лет осознать, что был лишь пешкой в чьей-то большой игре.

Очень долго, годы и годы, я видел во сне по ночам одно и то же лицо.

Галина однажды злобно сказала мне:

— Запомни, меня зовут Галя. Галя, а не Даша.

Она не могла простить, что нередко в полудреме, оговариваясь, я называл ее чужим, но таким родным мне именем.

Году, наверное, в семидесятом я купил билет на поезд и отправился далеко от Москвы, в места, где находилась женская колония строгого режима. Я ходил вдоль увитой колючей проволокой высокой стены и мечтал, как отброшу стыд и страх и решусь-таки попросить у начальника свидания с одной политзаключенной девушкой из Новочеркасска. Но я так и не сделал этого и вернулся обратно в постылую Москву, к Галине, к привычной жизни. Я раз и навсегда постановил для себя: ЗАБЫТЬ!

Однако — не получилось.

Я стоял у парапета, все еще не в силах пошевелиться, и внучка весело скакала по глянцевому асфальту. Руки мои жгло от мимолетного прикосновения к фотоснимку, который показала мне седая старуха. С фотографии, счастливо улыбаясь в объектив, глядел я сам — только молодой и полный надежд. Я и раньше догадывался, что рожденный Дашей в тюрьме Игорь мог быть моим сыном, а теперь окончательно убедился в этом.

У меня кружилась голова.

— Ну как, наигралась? — спросил я у внучки. — Пора домой.

Она доверчиво ухватила меня за ладонь своей маленькой теплой ручонкой.

— Не спеши, Дашенька, — попросил я. — Дедушка уже старый…

Я еще раз поглядел в ту сторону, где навсегда скрылась из виду моя давняя и единственная любовь, и мы с Дашкой побрели в противоположном направлении.

Старуха интересовалась, написал ли я книгу о происшедшем.

Вот она, эта книга.