Игорь Лебедев - Расстрел на площади

Внучка, накрывшись прозрачной полиэтиленовой детской накидкой, вприпрыжку бежала по набережной, я едва поспевал за ней. Такая кроха, а меня, взрослого мужика, в три счета обгонит!

Никак не могу смириться, что мне уже под шестьдесят. Смотрю в зеркало и не верю — Господи, да неужто это я?!

Впереди возникло здание Белого дома. Посередине, где-то в районе пятнадцатого этажа, зияла огромная черная дыра. Угольные языки копоти тянулись вверх по фасаду. Два дня назад по Белому дому палили танки. А по телевидению, по первой программе, стали передавать эстрадный концерт. Крашеная девка-певичка размахивала юбками. Помнится, когда в 1991-м к власти рвались гэкачеписты, по телевидению без конца крутили «Лебединое озеро» и вся страна потом плевалась. А теперь вот — эстрадный концерт. Интересно, чем девки-певички лучше балерин из «Лебединого озера»?

Ну, это я так, к слову. Стариковское брюзжание.

— Дед, а дед! — крикнула внучка. — А я пульку нашла!

Она с гордостью продемонстрировала стреляную гильзу на крохотной ладошке.

У детей свои радости.

Я покивал головой, и внучка принялась скакать по тротуару на одной ножке. Мне ж не оставалось ничего другого, как из-под зонта наблюдать за ее веселой игрой, прислонившись к парапету набережной.

Вокруг прогуливались зеваки. Все, что произошло в последние дни в Белом доме и вокруг него, было для них чем-то вроде грандиозного аттракциона, невероятного и захватывающего; даже в тот момент, когда на улицах стреляли и выходить из дому было небезопасно, здесь, на набережной и на крышах окрестных домов, собирались целые толпы, чтобы воочию наблюдать за ходом схватки между президентскими войсками и парламентом.

Ко мне прибежал сосед и стал клясть Руцкого с Хасбулатовым.

— Вот гады! — вопил он, хлопая себя по коленям от избытка чувств. — Вот паразиты! Они в Белый дом оружие завезли и снайперов! Да их же на первом суку вешать надо!

Я с ним не спорил. По-моему, бессмысленно было объяснять ему, всю жизнь оттарабанившему на заводе у станка, верившему в партию и коммунизм, а потом, поддавшись душевному порыву, публично сжегшему свой партбилет, что не все так просто на этом свете. И без негласной санкции сильных мира сего ни одна мышь не прошмыгнет в святая святых верховной власти, не то что грузовики с оружием и снайперы!

Я пришел сюда, чтобы убедиться, что дело обстояло так, как я и предполагал. Что правительственный мятеж, в котором участвовали высшие чины государства, был вовсе не случаен, и к нему долго готовились, и самым тщательным образом подталкивали будущих мятежников к единственно нужному для закулисных сил решению.

Я знал, КАК это делается.

Я давно уже на практике изучил механизм провокации — и эта, казавшаяся всем верхом чудовищности и безумия, меня не удивляла. Когда грызутся боги на Олимпе, в ход идут самые жесткие методы. Десятки и сотни трупов, искалеченные судьбы — для кого-то это всего лишь карта в большой политической игре. Моя собственная судьба тоже когда-то стала такой картой…

Я глядел на обожженное здание Белого дома и думал, что ничего не меняется на этом свете.

— Простите… — услыхал я женский голос за спиной, — извините, что не знаю вашего отчества…

Я обернулся.

Седовласая старуха глядела на меня доброжелательно и пытливо.

Терпеть не могу, когда со мной пробуют заговорить на улице, — на Западе бы себе таких вольностей никто и никогда не позволил, — но старуха мне показалась отчего-то знакомой… точнее, напоминающей кого-то далекого и хорошего. Я ответил:

— Алексеевич.

Мне было интересно, как она будет выпутываться из этой ситуации: зная отчество и не зная имени.

— Игорь Алексеевич? — вдруг уточнила старуха. Я вздрогнул. Я поглядел на нее внимательнее. Старуха улыбалась:

— Надо же, я впервые в Москве и вот теперь встретила вас. Как в кино!

— Простите… — пробормотал я, — мы знакомы? Не припомню…

— Конечно, — сказала старуха и неожиданно плавным и юным жестом поправила волосы в прическе. Этот сдержанно-кокетливый жест вновь показался мне странно памятным.

— Конечно я изменилась… — продолжала старуха, — ведь прошло столь лет! А вот я вас сразу узнала… Просто не поверила, что это можете быть вы. Я ехала сюда и мечтала: вот было бы здорово, взять и встретиться! Надо же! — Она вдруг извлекла платочек из потрепанной дамской сумочки и приложила к повлажневшим глазам.

Чтоб я сдох, если я хоть что-нибудь понимал!

— Игорь Алексеевич, — сказала старуха, — я Даша. Помните: Даша Титаренко из Новочеркасска!

Я судорожно ухватился за парапет. Если бы не это гранитное сооружение, я, должно быть, просто не удержался бы на ногах.

Даша…

Это была она.

Я глядел в старческое бескровное лицо, обрамленное аккуратными седыми буклями, и горло мое перехватывал спазм.

Моя Даша.

— Это чудо, правда? — произнесла старуха. — Столкнуться на улице недалеко от вокзала спустя тридцать лет. Я ведь в Москве проездом. От сына еду. Он военный и служит в Карелии. Очень красивые места.

— Ты… вы… — Я сбился, пытаясь найти нужный тон: — Вы замужем?

— Нет, что вы! — всплеснула руками старуха. — Кто ж меня замуж возьмет такую! Я ведь отсидела, Игорь Алексеевич. Представьте себе. Пятнадцать лет — все до копеечки.

Она поглядела на меня испытующе, словно надеялась увидеть в глазах хоть какое-то смятение. Но я уже взял себя в руки.

Я знал, что через день после моего отъезда из Новочеркасска Дашу арестовали. Ей были предъявлены обвинения в организации антисоветских выступлений и государственной измене. Ее чудом не расстреляли. Я ничего не мог сделать в той ситуации, даже если бы захотел.

— А папа умер. Помните моего папу?

— Григорий Онисимович! Ну как же! Замечательный был человек.

— Его судили и приговорили к высшей мере. Но, к счастью, они не успели. Он умер в тюрьме, в камере смертников, от сердечного приступа. Я даже не знаю, где его могила.

— Светлая память, — пробормотал я. Что еще скажешь?

— После тех событий расстреляли семерых, — сказала старуха. — Васю Сомова, помните его?

Я кивнул.

— Ивана Антоновича Поварницына… электрика… ну, вы его, по-моему, и не знали… Абрамову, мать-героиню, — даже ее не помиловали… Бедная Абрамова, она всегда была совершенно безобидной! А Лиду, невесту Васи Сомова, убили прямо на площади… пуля попала в живот…

Я делал вид, что слушаю ее внимательно и соболезнующе. Она не по возрасту состарилась, скукожилась, а движения стали мелочно-суетливы. Тюрьма сломала ее: всегда такая гордая, независимая, мудрая, сейчас она тарахтела, как горох в барабане, и слова сыпались из нее, словно она пыталась хоть как-то сгладить неловкость, несвоевременность, ненужность этой встречи.