Олег Слободчиков - Заморская Русь

— Ну, здравствуй, сестричка! Вот и свиделись, слава Богу! — Прохор расцеловал Ульяну, шутливо укорил Васильева: — Я тебе какую девку отдавал — зверю глаза бы выцарапала. Что же ты с ней сделал?

Григорий Коновалов, смущенно улыбаясь в мужицкую бороду, сбил шапку на ухо:

— Может, теперь поцелуешь, злата царевна Васильева? — и развел руки, опуская глаза: — А мы тут жируем, что жеребцы… Убогих тойонских дочек никто из колошей крыть не хочет, так мы с Прохой стараемся…

Ульяна тихая, испуганная, будто дурными травами опоенная, вдруг всхлипнула, повисла у Григория на шее, зарыдала. А он, не зная, что делать, смущенно озирался, тяжелой ладонью оглаживал ее исхудавшие плечики.

— Опять что-то не так сказал? — спросил растерянно.

Васька подхватил жену на руки и унес за полог.

Катерина, весело постреливая глазами, успокоила Григория:

— Отходит баба! — накинула парку, схватила котел, выскочила из палатки, залопотала там с кем-то, рассмеялась.

— Метла! — болезненно щуря глаза, мотнул головой Кусков. — Эта нигде не пропадет.

Вскоре Катерина вернулась с водой в котле и с олениной. За ней приковыляла коротконогая Прошкина полюбовница с дровами. Катерина скинула парку, оставшись в белой мужской рубахе, едва прикрывавшей колени, на четвереньках стала раздувать огонь. Кусков слегка шлепнул ее по круглому заду.

— Чего выставилась всем напоказ, бесстыжая?! — в его голосе было смирение.

Катерина, уловив перемену в настроении мужа, улыбнулась:

— Тринадцатый год живу с тотемским мещанином, так и не пойму, что за бабы там у них в России? Чего тамошним мужикам, от них надо? У колошек, — кивнула на помогавшую ей дочь тойона, — все понятно: чем чаще мужчин любит — тем богам угодней… У вас и то — грех, и это — грех, не пост так еще что-нибудь, только работать да лбом по полу стучать…

— Катька, в глаз дам! — смиряясь, пригрозил Кусков.

Она хмыкнула, чихнула и снова стала раздувать очаг, пуще прежнего выпячивая зад. Передовщик морщился, глядя на нее усталыми глазами, молчал.

После ужина она пропала, а когда вернулась — сообщила, что тойон Прошку не отпустит, пока тот не забрюхатит дочь до явных признаков.

— Вот еще один аманат! — пробормотал Григорий.

— Оставьте меня до весны! — посмеялся Прохор. — Я им всех баб перебрюхачу…

— Экий ты смелый?! — выругался Кусков. — Лукин — старый волк, уйдет. А дикие как узнают, что мы дали только половину выкупа и Степаныч сбежал, так сделают тебя мерином: за уд на первой березе повесят.

В селении заболел отрок, шаман собирался камлать, как взойдет луна. В потемках возле большого костра начались приготовления. Прохор и Григорий, томившиеся бездельем, вышли из балагана, никто им не препятствовал присутствовать при камлании. У костра были поставлены две оленьи головы, глядящие круглыми глазами во тьму. Мужчины расселись в круг. Шаман бил костью в бубен, как все шаманы, распалял себя, кричал все громче, прыгал чаще, бегал — быстрей. Время от времени склонялся к оленьим головам и чтото шептал в мохнатые уши. Поскакав, спрашивал о чем-то сородичей. Те отвечали ему угрюмым хором. Оленьи головы с пучками травы у застывших губ равнодушно взирали на происходившее.

Шаман, как ему положено, пришел в бешенство, забегал вокруг огня на четвереньках, стал хватать рукой красные угли, совать их в рот и глотать, наконец, завопил, упал на землю, выхватил костяной нож и всадил его себе в живот по самую рукоять. Из круга наблюдавших за ним поднялся индеец, отец отрока, взял березовое полено, деловито ударил им по рукояти ножа, забивая его еще глубже. Но крови не было. Мать больного подползла к шаману с котлом. Тот дернулся и стал выплевывать в котел остывшие угли.

Утром пришла временная Прошкина женка, сказала, что отрок стал выздоравливать. Она скинула с широких плеч одеяло и осталась слегка принаряженной: голова и стыдное место были посыпаны птичьим пухом.

Скрываясь от нее, днями Прохор шлялся по селению. Увидев, как молодой лупоглазый воин неумело насаживает подаренный топор на палку, помог выстрогать топорище. На благодарность Прохор не рассчитывал, но закончив работу, подумал, что этот топор можно использовать для дела: метнул его в березу, но не лезвием, а топорищем. Достал из-за кушака свой, метнул, сухая береза загудела, лезвие топора на полвершка вонзилось в ствол. Индеец завыл и заскакал от восторга, подбежал к дереву, вырвал топор гостя.

Прохор, не протестуя, что его топор отобран, направился к своему балагану. Индеец, неумело покидав топоры, догнал его и стал просить, чтобы он покамлал. Катерина объяснила, что приручить топор к хозяину может только длиннобородый, оставшийся у Толстого тойона. Молодой индеец предложил сбегать туда. Переговорив с друзьями, Прохор нацарапал на топорище: «Через три ночи — на капище». Лупоглазый, на ночь глядя, убежал к промышлявшим оленей, вернулся под утро, бесцеремонно залез в балаган, разбудив отдыхавших. Прохор, позевывая, вылез из-под полога, раздул очаг.

При свете огня осмотрел топорище. На нем было нацарапано: «Буду» и буква «Л»

Лупоглазый индеец без тени усталости в лице что-то лопотал, указывая на топор, Катерина, откинув одеяло, сказала, зевая:

— Лукин ему сказал, что по возвращению ты еще сам должен пошаманить!

Прохор соскоблил с топорища знаки:

— Скажи, что надо дождаться дня!

Катерина полопотала и снова укрылась одеялом. Прилег к колошке и Прохор. Индеец не ушел, стал ждать рассвета возле очага. Едва погасли звезды, начал будить гостя, но наткнулся на девку. Дочь тойона подцепила его пальцами за ноздри и пару раз ударила лбом о стойку. Катерина проснулась и стала раздувать очаг.

Четверо промышленных, две выкупленные женщины и шесть проводников почетной охраны ушли с восходом солнца. Григорий отдал приглянувшейся колошке свой кисет, прощаясь, пошлепал ее по спине. Индеанка глядела не него с независимым видом, задрав нос, как это принято у ее народа, но в больших коровьих глазах тлела скрываемая печаль. Егоров и Баженов были оставлены тойоном в аманаты, отчего бывший лебедевский стрелок долго чертыхался — как ни хитри, а встреча с бывшей женкой откладывалась.

Прохор пошел следом за друзьями, Баженов остался в селении. У оврага промышленные отрыли один из тайников, забрали четыре ружья и порох, чем опечалили сопровождавших их индейцев. Другой тайник, с тремя ружьями, с припасом и флягой водки, трогать не стали. Кусков прошептал Прохору:

— Придется вам на себе тащить. Будет не по силам — бросьте.

Они расстались возле капища. Прохор пошлялся среди скал. За ним никто не следил и он вернулся в селение к закату. Дочь тойона уже наварила мяса и терпеливо ждала его.