Олег Слободчиков - Заморская Русь

Васька, выдернув нож и топор из живых еще тел, добил их обухом и подхватил передовщика. Сысой водя, стволом, озирался, ожидая нападения.

Отступил спиной к дереву, обернулся. Волосы на окровавленной голове Кускова как-то странно топорщились, а он с серым лицом вращал дурными глазами.

— Веди его! — кивнул Василий, взвалил на руки Григория с топором вонзившимся между лопаток. Через минуту из кустов выскочил Прохор с тесаком на фузее. Замычал, заскрипел зубами, увидев торчащий из тела друга черенок топора, его, прошкиными руками, выстроганный. Попеременно, прикрываясь, они с Василием понесли Коновалова. Лукин с пистолетом и фузеей проскочил мимо, не взглянув на раненых. Встал за дерево, ожидая погони, скомандовал:

— Все в байдару!

Бабы тихо заголосили. Коновалова уложили лицом вниз на подстилку, где недавно спали двое. Кускова положили рядом.

— Может, прирастет еще! — виновато бубнил Василий, глядя на стонущую Катьку. Только сейчас разглядел, что ото лба к темени у передовщика ошкурена голова. Лукин без суеты загнал всех в байдару и оттолкнул ее от берега. Мужчины разобрали весла, Катьку оторвали от раненого, сунули в руки ружье.

— Ну, бабенки, вам стрелять!

Они увидели ловушку, когда до нее оставалось шагов тридцать. Под водопадом, в середине течения, вращали заостренными сучьями в аршин длиной связанные между собой бревна. Заплот выгибался дугой по течению.

Дикие, увидев, что байдара не пошла к берегу, выскочили из укрытия и с хохотом ждали развязки.

— Плыви! — крикнул Лукин Васильеву. Тот сбросил парку, нырнул вниз головой. Три мужчины и две женщины изо всех сил налегли на весла, удерживая лодку против течения, но неодолимая сила влекла ее к перепаду воды между вылезшими скалами. Голова Васильева все больше отдалялась от носа лодки.

Дикие не сразу поняли, почему стрелок оказался за бортом, лишь когда он вынырнул из бурунов с ножом в зубах, ухватился за бревно и стал резать связку из жил и кожи, завыли, стали метать стрелы и стрелять. Но заплот уже раздвигало течением, и в распахивающиеся ворота устремилась байдара.

Людей в лодке тряхнуло. Волна захлестнула борта. С байдары дали залп.

— Ну, бабыньки, гребите изо всех сел, чтобы корму не занесло! — прокричал Лукин. — Навались!

Байдара пронеслась мимо высыпавших на берег индейцев. Два копья на излете пробили борт. Ульяна зажала пробоину рукой, на вторую села Катька, выстрелила из пистолета по бегущим вдоль берега. Рядом с бортом мелькнула голова Васильева. Он уцепился за корму, боясь перевернуть лодку, в следующий миг затишья мокрым кулем перевалился в нее и сразу схватился за весло. С байдары дали еще один залп, и она оторвалась от преследователей.

Через полчаса на спокойной воде беглецы подгребли к песчаной отмели, откуда на выстрел просматривался каждый камень.

Григорий, еще живой, едва не захлебнувшийся, хрипло дышал, бессильно задирал подбородок, отплевываясь водой и кровью. Лукин заглянул ему в глаза и смутился, увидев блеск иной жизни.

— Что у меня в спине? — прохрипел Коновалов. — Выньте, Бога ради!

— Нельзя, Гришенька! — ласково сказал Лукин, вытаскивая из карманов кедровый крестик и образок Спаса. Расстелил платок, поставил на него коробочку, зажег огарок свечи, прикрывая ладонями колышущееся на ветру пламя. Обернулся к Васильеву:

— Зачерпни водицы!

Тот набрал холодной, бегущей из-подо льдов воды Медной реки. Лукин черпнул ложкой, достал половинку иссохшей просвиры, выпеченной постарому с восьмиконечным крестом, отколупнул сухарик и с молитвой опустил в ложку. Сысой с Ульяной сели против ветра, прикрывая мечущийся огонек свечи, чтобы не дать погаснуть до времени.

— В нашей вере, Гришенька, без исповеди не причащают, — сказал Лукин. — Нет церкви и священника — ты другу покайся, и простит Бог.

Вымученная улыбка мелькнула в мокрой бороде Коновалова:

— Грехов-то много, все не припомню, — прохрипел.

— Бог милостив, Гришенька, ты за друга в бою душу положил…

— Веры не держался, как ты, Лукин, — пролепетал Григорий. — Ульку опять увидел и подумал против Васьки: неизвестно, кто вернется. Вот ведь грех… Ты, Вась, прости!

Васильев опустился на колени, слезы текли по его мокрой бороде.

— Век доброту твою помнить буду и Бога за тебя молить… Шапку продам, а свечку поставлю.

Ульяна плакала навзрыд, целуя мокрое лицо передовщика и морехода, знаменитого лебедевского артельщика. Тот стал дергать гайтан на шее, протянул ей ладанку, сказал крепнущим голосом:

— Хорошо-то как!

— Повторяй за мной, — стал поторапливать его Лукин, — «верую, Господи и исповедаю, яко ты еси Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз…» Мертвеющие губы приняли ссохшуюся частицу. Говорить уж не было сил.

Новый порыв ветра загасил огонек свечи. Сладкий дымок с фитилька пахнул в лица и унесся вниз по реке. Лукин продолжал читать, покачивая головой с полузакрытыми глазами:

— «…помилуй мя и прости ми, и осляби ми согрешения моя, вольная и невольная… сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь!» Умер передовщик, державший в страхе племена от Кенайской губы до Якутата, которого, говорят, побаивался сам Баранов. Понеслась душа его следом за дружками, ушедшими далече.

Ульяна развязала ладанку и брызнул ей в лицо свет с граней чудных камней в сережках. Прохор, глотая слезы, выдернул из спины покойного топор, сделанный его руками.

— Моя вина! — сказал, вытирая глаза рукавом.

Кусков выполз из полузатопленной байдары. Ничего не понимая, не помня, стонал и ощупывал голову. Катерина перевязывала его куском рваной рубахи, влила ему в рот водки. На берегу развели костер и просушили одежду.

Байдару заштопали, настелили сухих веток, положили на них одного вперед ногами, глазами к небу, другого — лицом вниз, вперед окровавленной головой.

Лодку столкнули на воду и поплыли дальше. Налегая на весла, спешили на закат дня, распевая:

«Со святыми упокой… где нет болезней и печалей, но жизнь бесконечная…» и «Сам един еси Бессмертный», сотворивший человека земным и в землю уходящим… «И рекий ми: яко земля еси, и в землю отыдеши… надгробное рыдание творяше: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» На ночлег не останавливались, дождались луны и гребли, по очереди отдыхая. Утром Катерина давилась слезами: рану Кускова обметало не черной коростой, но бледной сукровицей.

— К медновскому шаману надо плыть! — сказал Лукин. — Среди побережных колошей есть плешивые с ошкуренной головой. Кто-то же их лечит?!

После полудня в байдаре стали узнавать места каньона, куда заходили прежде шелиховские и лебедевские промышленные. Вскоре проплыли мимо креста убитого лебедевца. Медновцы из жила тойона Михейки встретили гостей ласково, хотели нести с байдарой в кажим, но Лукин не велел и потребовал позвать шамана. За ним, промышлявшим у камней, отправили бат и вскоре шаман прибыл в селение: кособокий, с головой, ввалившейся в плечи.