Олег Слободчиков - Заморская Русь

На другой день ветер ослаб и «Елисавета», паля из пушек, вошла в Павловскую бухту. На причале стоял Баранов в шинели и в шляпе поверх старомодного парика. С транспортом прибыли сто двадцать промышленных, из которых пятнадцать были прежними служащими. На берегу они жгли костры, пели и плясали. Туземцы и старовояжные то и дело узнавали Сысоя, звали к себе. Он кивал им, шел дальше, надеясь встретить земляков, увидел одного в знакомой шапке. Прислушался, выговор был родной, тобольский. Подошел ближе.

Мужик лет тридцати орал песню про Иртыш, из его кармана торчал штоф.

— Не тобольский ли, братец? — спросил Сысой.

— Из Тары, поверстан! — обернулся тот с торговой хитринкой в глазах.

— Бывал и там! — сказал Сысой, протягивая руки к огню, и почувствовал вдруг, что ему не о чем говорить с этим новичком-казаром. — На «Елисавете» пришел?

Тот кивнул, разглядывая старовояжного в перовой парке.

— А ты на чем? — спросил без любопытства.

— На «Финиксе»!

— Что такое «Хвиникс»? Нет такого транспорта, — заявил самоуверенно.

Сысою стало тошно от такого разговора, он пошел дальше, не находя того, что искала душа. У ворот крепости, трезвый и тоскливый, с фузеей на плече стоял енисейский мещанин стрелок Алексей Карпов. Увидев Сысоя, вцепился в него, стал расспрашивать, как погиб его земляк Григорий Коновалов. Из казармы доносились вопли, звон битой посуды, пистолетная стрельба. Кто-то выскочил в сени, завизжал, как свинья под ножом:

— Караул!!!

— Что это? — удивленно спросил Сысой.

Енисейский мещанин сердито плюнул:

— Благородное сословие опять перепилось… Караул звать изволят… Пусть сами разбираются.

Карпов сказал Сысою, что приказчик заперся в магазине и указал в какую ставню стучать, чтобы открыл. В двери запасного магазина были свежие дыры от пуль, на уровне живота, изогнувшись дугой, покачивалась шпага. Сысой постучал условным стуком, которым собирали собутыльников старые мореходы Бочаров и Измайлов. Ставня скрипнула, открылась, из окна высунулся сам некогда грозный Бакадоров, узнал тоболяка.

— Залазь тихонько, расскажешь, как Гриха погиб да Кускова оскопили…

— Не оскопили, ошкурили! — поправил его Сысой, выпил налитую чарку и стал рассказывать, в который раз, вспоминая вояж к Волчьему племени в голцанское жило, воинов которого почитали за храбрость береговые индейцы и эскимосы.

Стараниями Филиппа и Феклы зима в хозяйстве началась сыто, был припас, но беспокоили семью плохие приметы: то вороны на крыше рассядутся, то мыши среди дня учинят возню. Филипп стал не в меру говорлив, часто вспоминал молодые, глупые годы. Услышав, что последний транспорт пригнали из Охотска за восемнадцать дней, долго вздыхал, рассуждая о временах, когда годами добирались до Кадьяка.

— Что же это?! — качал седой головой. — Мала становится земля-матушка.

Тесно уже на ней. Мне-то ладно, помирать скоро, ты-то как будешь жить? — гладил по голове Петруху.

Тот брыкался, смотрел сердито, избалованный дедовой любовью, говорил, что жить будет хорошо. Сысой смотрел на них и с печальной ревностью отмечал, что сын сроднился с Филиппом ближе, чем с ним, отцом.

— Как теперь жить? — сокрушался старик, крестясь, и в который раз начинал рассказывать сказку про вольного казака Вольгу и пахотного мужика Микулу Селяниновича: как захотел атаман, крестьянский внук, пахотным стать, да сил не хватило, фартовому — оторвался уже от земли-матушки.

Скотник был вычищен, сено подброшено, дрова наколоты, в сенях в рост человека висел подвяленный трехпудовый палтус, в бочке — китовина, но Сысой с Петрухой собирались на рыбалку: вязали китовый ус на удочки, грели жир, чтобы смазать байдару. Фекла возле печи гремела котлами и ворчала — было бы ради чего идти в море?!

В ночь на Рождество, пока черти в силе и дерутся на кулачках, сколько ни просили ее погадать — отказывалась. Ульяна попробовала сама, но бросила и разревелась. Сысой с Филиппом с пониманием переглянулись, но ни словом не обмолвились. На Новый год в полночь Васильевы ходили слушать, о чем говорит скот в загоне. Вернулись озябшие — ничего не услышали.

На другой день к ночи задуло с севера, туман осел на земле и стенах, все стало белым, как зимой в России. Заиграл на небе молодой задиристый месяц.

Мужики вышли на крыльцо с трубками.

— Ну, чего ты все маешься с кислой рожей? — спросил дружка Сысой.

Васька помолчал, глубоко затягиваясь табаком, казалось, корчит его изнутри лихоманка и он держится из последних сил. Вдруг сорвался, застонал, как раненый сивуч:

— Снасильничали Ульку. Один Бог знает: от меня ли, от них ли приплод ждать.

И зиму, и весну задружная семья Филиппа пережила ожиданием. Ульяна все тяжелела и всякая примета истолковывалась о ней, всякий сон толковали для нее. И вздорный месяц, и печальная луна, игры их с зорями — все высматривали, стараясь утешить и успокоить. Весной Сысой с Васькой не пошли в птичью партию: махнув на компанейский заработок, но занимались делами по хозяйству.

Любовь — не пожар, но загорится сердце у иного молодца — и смерть потушить не может. Перед Радуницей морская птица села на землю возле креста у устья речки. Сысой взглянул на нее и подумал: должно быть, раненой прилетела к дому. Васька долго смотрел туда же, и показалось ему, что птица, не отрываясь, глядит на Ульяну. Он тихо вошел в дом, перекрестился, снял свечку с божнички, зажег от лампадки, прикрывая язычок пламени ладонью, пошел к кресту. Птица подпустила его близко, потом побежала, неловко задирая крыльями, кое-как поднялась в воздух и закружила над крышей.

Василий поставил свечку на то место, где она сидела. Сысой, задрав голову, следил за полетом. Василий вернулся, встал рядом с ним, кивнул на жену.

— Видать, Гришка прилетал посмотреть на нее. Поди, и там сохнет, бедный. За что ему так? Царствие небесное, хороший мореход был и друг верный!

Ночью родители-покойники дышали теплом и веял ветерок из полуденных стран. Утром семья долго молилась, перед тем как выйти из дома. А перед полуднем Ульяна заохала. Фекла выскочила на крыльцо, крикнула мужчинам, чтобы грели воду. Васька, как чумной, схватил топор, бестолково забегал вокруг бани. Сысой подошел к нему, толкнул.

— Иди куда-нибудь! Или раки напейся, чтобы себя не изводить.

Филипп березовыми ведрами стал таскать воду из речки, Сысой растопил каменку. Васька за баней сел лицом к восходу и уставился в одну точку. Когда запищал младенец — он не поднялся с места, но все пускал и пускал дым из бороды. Вышла Фекла, распрямилась у двери, он взглянул на нее и все понял, бросив трубку, встал бледный.

Ульяна лежала на сенной подстилке, накрытой старым одеялом. Глаза ее были широко открыты, не мигая, смотрели в низкий черный потолок. На ее груди, как паук, возился чернявый ублюдок. Слезы покатились по щекам Васильева, он прижался лбом к влажной от мук щеке жены. Она вздрогнула и всхлипнула.