Олег Слободчиков - Заморская Русь

Его одежда была обшита клювами птиц и когтями, лицо исполосовано шрамами и прорезями.

Это был самый знаменитый шаман на побережье. Говорили, что он долго противился духам, выбравшим его. Они били и калечили несчастного до тех пор, пока он не согласился стать шаманом. Однажды велел завернуть себя в кожи и бросить на дно моря. Родственники долго отговаривали, потом исполнили его приказание, привязав к кожам длинную бечеву с пузырем. Три дня пузырь болтался на волне, потом пропал. Родственники подплыли к тому месту, где утопили шамана, и увидели его лежащим на скале и поющим. С тех пор духи дали ему такую власть, что стоило рядом с ним появиться зловредному колдуну — тот переворачивается вверх ногами и висел в воздухе, поневоле рассказывая о своих кознях.

Длинными руками шаман сорвал с головы передовщика повязки, поводил носом над гноящейся раной, пощелкал языком, велел развести большой костер, принести чаячьих яиц, заготовленных на зиму в ледовых ямах. Кускова, то впадавшего в забытье, то приходящего в себя, полуголым положили у огня.

Шаман плясал, разговаривая с духами, поливал его жиром и яйцами. Потом велел добыть нерпу и снять с нее шкуру. К полуночи в изнеможении шаман упал возле костра. Катерина подползла к нему, спросила, что сказали духи, и посветлела лицом: Кускову была обещана жизнь.

Придя в себя, шаман сказал стрелкам, чтобы они воздерживались от жен, а их жены — от мужей, чтобы три дня не ели морских пауков…

Осенним утром, когда запах снега стекал с ледовых гор в стынущее море, заалели белые вершины гор, потом схватились небесным пламенем. Как всегда встала на крыло Рассветная птица, пустила по небу огненные стрелы, заря иглой булатной стала зашивать кровавые раны. Кадьякам и алеутам рассвет в этих местах не нравился: — надо слишком высоко задирать голову, чтобы увидеть утреннее солнце.

Кусков пришел в себя, взглянул на пылавшие снежные вершины и попросил есть. Лукин, встав с молитвы, упал без сил и спал весь день. Вечером Кускову стало еще лучше. Лукин пошел к шаману, спросил, сколько ему заплатить? На что тот презрительно ответил: заплати сколько хочешь! Лукин отдал три топора и котел, больше дать было нечего, но он обещал привезти богатые подарки в другой раз.

Байдара с покойным и больным пошла в Якутат, так как дул противный северный ветер, против которого на Нучек не угрести. И выпала Григорию судьба быть похороненным рядом с дружком Галактионовым. Один до последнего вздоха бился за женщин, другой их отбил.

Баранов на Кадьяке к этому времени вполне оправился от невзгод, хворей, напастей и уже больше по привычке, чем по нужде ходил, опираясь на палку.

Получив благородный статский чин, он сбрил усы и перестал носить парку, даже на работы одевался по чину. А дел было много. На верфи строилось еще одно гребное судно, птичьи партии готовили припас в зиму, работные копали картофель, который, на присыпанных вулканическим пеплом огородах уродился на диво богатый и крупный.

Баранов был обеспокоен задержкой партии Кускова и ждал возвращения лейтенанта Сукина на «Екатерине». Но с Уналашки донесли, что галиот стоит в Капитанской бухте, а государев штурман Сукин ведет праздную жизнь: пьянствует и справляет свадьбы промышленных.

Через месяц лейтенант наконец-то явился на Кадьяк с транспортом, упреков правителя слушать не пожелал, потребовал новое судно, припас и пополнения команды для описания, якобы, открытых им новых земель, неподалеку от Уналашки. Баранов умолял его идти в Якутат, где, может быть, гибнет партия Кускова, обещал дать все требуемое позже. Но Сукин опять запил и закуролесил на этот раз от огорчения: то своих людей не пускал с судна, то не велел им работать, а те за него и за выпивку готовы были на все.

Старую «Екатерину» привел в Якутат безотказный штурман Потаж и поставил на якорь, салютуя фальконетами Русскому флагу. С берега к нему пошла большая байдара, на корме сидел Кусков без шапки, с головой, обмотанной кожей и тряпьем.

— Ну, е-е! — вдруг вскрикнул и вытаращил глаза.

С борта галиота весело скалился «покойный» стрелок Баженов.

— Оборотень! — перекрестился Лукин. — Мается душа неотпетая.

— Баженов, а Баженов! — закричали Сысой с Прохором, бросив весла. — Ты живой или призрак?.. Свят… Свят… Господи, помилуй!

— Влезь-ка на палубу, дам в ухо — сразу и поймешь! — радостно откликнулся пропавший стрелок.

Баженова пленили воины селения, где жила его колошка, увезенная к родне сородичами. И пришлось бы промышленному принять все муки, которые могли придумать для инородца индейцы неустрашимого волчьего племени, но бывшая женка освободила и бежала с ним к устью Медной реки, где на отмели, ставшей могилой для бунтовщиков Федьки-тойона, их и подобрал старый компанейский галиот.

Получив от правителя письменные указания, Кусков сказал, что остается зимовать в Якутате, будет укреплять крепость и строить два судна. С ним доброй волей остался Прохор Егоров. На другой день, загрузив меха и заправившись пресной водой, галиот взял курс на Кадьяк.

В средине сентября при крутой волне «Екатерина» прошла мимо устья Сапожниковской реки. Тоболяки с партией, Урбанов со спасенными алеутами и кадьяками, Баженов с женкой, завернутой в одеяло вместо платья, вернулись в Павловскую бухту. Баженов отпросился сюда у Кускова, чтобы венчаться с индеанкой по обету, клятвенно данному святому покровителю перед побегом из плена.

Отсалютовав Русскому флагу, галиот прошел мимо батареи. Посредине бухты на двух якорях стояла бостонская бригантина. Полтора десятка любопытных кадьяков и казар вышли на причал встретить галиот. Впереди всех стоял правитель в суконной шинели и шляпе поверх парика с завитыми буклями. Он поднялся на борт, расцеловал спасенного Урбанова, вернувшихся передовщиков, всех участвовавших в опасной экспедиции и пригласил на пир.

Без усов, с выбритым лицом и смешной голой губой правитель показался Сысою каким-то другим. Узнав, что погиб Григорий Коновалов и обезображен Кусков, он сокрушался, крестился, но печаль его не выглядела глубокой, а голова казалось занятой другими заботами. Отец Афанасий с мальчишкойкреолом в предлинном подризнике, с орарем через плечо, отслужили на галиоте молебен о благополучном прибытии, помянули убиенных и без вести пропавших. И опять Сысою казалось, что они делают все торопливо и сухо, без былой торжественности.

Ворота крепости были раскрыты, в карауле стояли незнакомые стрелки, иностранные и русские матросы в обнимку шлялись по казармам и горланили песни. Озираясь, как в чужом селении, Сысой с Васькой встретили знакомого, старовояжного стрелка, известного лебедевского смутьяна, обрадовались ему как земляку, стали расспрашивать о жизни на Кадьяке: