Олег Слободчиков - Заморская Русь

Ему подали будничную парку с шапкой. Кто-то нашел старые штаны и бродни. Увидев Лукина, Баранов поклонился:

— Спасибо, Терентий Степаныч! Выручил нас, грешных.

Лукин потупился.

— Я без смеха и укора… Бог тебя ведет. Что ни сделаешь — на пользу!..

Отпой и похорони Луку по обряду.

Одевшись, управляющий принял обычный вид, только усы были вислыми от усталости, а под глазами — темные мешки. Он притопнул надетыми сапогами.

— Эх, братцы! Не было бы счастья, да несчастье подвезло… Дай-ка я покойного поцелую, потом некогда будет! Лука-Лука, — склонился над прибранным телом. — Первым в землю ложишься, где, чую, быть нашей новой крепости. Помогай нам молитвой! Правь нам перед святыми угодниками!

На поминках важно восседали крещеные индейцы, которых Баранов почтительно называл Ефимом Черновым, Михаилой, Гаврилой. Вместе со всеми они неумело крестились то правой, то левой рукой. У Лукина наворачивались слезы от обиды, которую не мог высказать, чтобы не погубить всех. Новокресты со страхом и почтением косились на прошкин крест, снова надетый на его грудь.

Две лодки с бочками ходили к галере и пакетботу от реки, впадающей в море неподалеку от кекура. За той речкой, с ее устья, виднелось индейское селение. Тойоны, выпив по чарке, стали плясать в честь умершего. Прощаясь, сказали, что каждый пивший из их реки рано или поздно вернется на Ситху: такой закон дан Великим Вороном, их предком.

Вечером, когда разменялись заложниками и все промышленные собрались на пакетбрте, Черных с Ворошиловым стали рассказывать, как там, на берегу кто-то из диких схватил крест на груди Лукина и упал на землю, разинув рот, что сушеный окунь. Другой, увидев это, коснулся креста и тоже растянулся на земле: лежит, ногой дрыгает, на потеху сородичам. Когда их привели в чувство, они не смогли объяснить, что произошло, решили, что русский бог осерчал.

Рубец, похваляясь, воткнул кинжал себе в руку. Баранов оттянул кожу на груди, проткнул ее тесаком да так с ним, висячим, произнес речь и выпил за здоровье тойонов. Тут индейцы пожелали принять крещение, а Лукин уперся — нет, и все! Вызвали Медведникова, который молитв знал больше других и на голову выше самого высокого индейца. Он явился с тем же крестом, загнал диких в реку и сам полез в ледяную воду, «крестить».

Почитал «Отче наш» — застучал зубами. Прочитал «Богородице, Дево, радуйся…» — запрыгал, плечами задергал. «Символ веры» весь прочел, все-таки крестьянский сын, а после «Аминь» как завоет на те же лады: «Андреич, я уже муди отморозил?!» А колоши сидят в ледяной воде, как в бане, ждут испытания и чуда. Тут Бырыма ему с берега нараспев: «Вылазь уж, что-нибудь придумаю!» Васька трижды окунул крестимых во имя Отца… Сына… Святаго Духа…

Простучал зубами «Аминь!» и — пулей на берег. Андреич подает ему кружку водки и пылающую головешку. Васька сперва глотнул, после набрал полон рот да на тойона Михайлу как фукнет через головешку. Пламя — на аршин. Тойон в огне, а жив не опален даже. Другой подходит — трясется и страх показать стыдиится. Васька опять как фукнет… Колош выходит из пламени — от гордости лопается — огонь его не берет. Друзей ради, у Васьки уж борода тлеет, а он знай охаживает новокрестов пламенем:

Видим, проняли! Подзываем ко кресту, целовать. Самые смелые попробовали — ничего, стали похваляться, называя себя неустрашимыми.

— Три дня пил, а в голове одно, — удивленно чесал бороду Ворошилов, — что было с теми двумя, которые за крест схватились?

Прохор рассмеялся, закинув голову:

— То не крест, а Лукин. В Красноярском трактире пьяный купчишка схватил его за бороду, охнул и упал, хотя Терентий Степаныч, с виду, и бровью не повел. В Константиновской его все боятся. Алексашка Иванов, пьяный, стал задирать, так его потом водой отливали. Незаметно для глаз тычет он в такое место, что человек потом ни жив, ни мертв.

— Ну и Лукин, Божий человек! Из пистоля в муху попадет, нож и топор почище казака мечет, — Василий Труднов с удивлением поглядывал на Терентия, скромно сидящего в стороне от говоривших. — А я думал, Петька Коломин богомольца подсунул, чтобы не кормить.

К вечеру на Ситхе поднялся первый русский крест, и бухта против него получила название Крестовой.

Шторм стих. «Святая Ольга» и «Северный Орел» снялись с якорей и, почти не меняя галсов, пошли вдоль берега на север. Возле проклятого места у Ледового пролива с судов увидели большое скопление индейцев разных жил.

На берег был отправлен толмач с посольством и охраной. Вскоре байдары вернулись с подарками. Дикие знали о мире «косяков» с ситхинцами, выражали свою преданность Русскому царю, обещали промышлять на Компанию и предлагали заложников из лучших людей. Старовояжные служащие понимали, что надвигается голодное время и многие из них не прочь пожировать на компанейских харчах. Среди аманат каукатанского и акойского жил оказался крестник прапорщика Родионова — Павел.

В Якутатском заливе, против ледников, сползавших в море, на рейде под английским флагом стоял знакомый фрегат капитана Барабера.

— Вот моряк так моряк! — не удержался от похвал Баранов. — Ни погода, ни зима ему не помеха. Будь у меня такой мореход, платил бы ему втрое.

С галеры салютовали английскому флагу, с фрегата ответили троекратным залпом. Баранов пришвартовался к его борту, задрав голову, крикнул:

— Чем торгуем, дорогой друг, капитан?

Знакомый толмач, улыбаясь как акула, стал перечислять:

— Ножи, ружья, пушки, ядра, гранаты, мука, чай, рис, ром…

Справившись о ценах, галера пошла к Якутатскому редуту, где возле стен бродили три коровы, выискивая сочные побеги среди пожухлой травы. К частоколу прилепились землянки поселенцев и хижины туземцев из расщепленных бревен. Селение называлось «Славороссией».

Несколько поселенцев, завидев приближавшиеся суда, вышли к морю. Они сказали прибывшим, что управляющий со старостой отправились в дальние жила менять товар и договариваться о промыслах. От них люди Баранова узнали, что семеро промышленных женились на американках, обзавелись местной родней, тем и спасаются. А дикие на россиян злы. Если до сих пор не ограбили, то только потому, что грабить нечего… В Чугачах, слышно, война.

Выслушав жалобы промышленных и поселенцев, Баранов обошел дома и лачуги, с удивлением отметил для себя, что добрая половина ссыльных и венчанных царской милостью, живут с женами дружно и набожно: завели огороды, запасли на зиму юколы. В одной из землянок он застал всю семью и вспомнил их по реестру. Тридцатилетний мужик был осужден за убийство неверной жены, двадцатилетняя девка приговорена к каторжным работам за то, что закопала в огороде тайнорожденное дитя.