Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Не тебе меня учить. Мальчишка! Это моя жена.

— Она останется здесь, пока здоровье ее не поправится.

- Нет!

— Ступай домой, Хасан.

— Нет, я не домой пойду,— выкрикнул Хасан. — Я пойду отсюда прямо в суд! И пусть суд решит, где должна находиться женщина — в доме своей сестры и ее сына, или же в доме своего мужа!

Когда Хасан ушел, я прошел в комнату Сельви.

Она сидела на постели и, натянув на растопыренные пальцы обрывок тонкой бечевки, играла в эту старинную игру — вывязывала на пальцах разные узоры, фигуры, что-то отдаленно напоминающие. Девочки, когда играют в эту игру, обычно приговаривают что-то вроде: «дом, гроб, колыбель» и так далее, в зависимости от того, на что по их разумению походят фигуры.

Но Сельви играла молча. Увидев меня, она посмотрела равнодушно и продолжала играть. Она не узнавала меня.

Я сел напротив нее и задумался.

Я вспомнил, как она играла, когда мы были детьми, в ту же игру, сидя рядом со мной. Тогда я любил ее. Потом перестал любить. Ее болезнь убила мою любовь. Потом я любил ее, как сестру. Сейчас я совсем не люблю ее. Разумеется, я не властен над своим сердцем. Но все же я чувствую, что это дурно — то, что я не люблю, то, что я разлюбил ее из-за ее болезни.

Я подумал о своей семье, о детях. Я люблю моих детей. Во имя этой любви я многим готов пожертвовать. Но сейчас я вдруг понял, что моя любовь к детям отдаляет меня от людей. Мои дети — это одно, а все остальные люди — нечто иное. Интересами этих остальных людей я всегда готов пожертвовать во имя своей семьи.

Значит, мои дети, моя семья, моя любовь к моей семье — все это всего лишь повод для того, чтобы не любить людей.

Я внушаю себе, что та жизнь, которую я веду, это нормальная жизнь, а всякий, кто пытается жить и любить иначе — ненормальный человек, и его чувства не имеют особого значения, кажутся мне несерьезными, нелепыми, ненужными и никчемными.

Вот к чему я в этой жизни пришел. Вот так огрубели и уплощились мои чувства.

Я сижу против безумной Сельви и смотрю на ее игру. Сельви не узнает меня.

Хасан действительно отправился в суд, и пришлось мне отправиться к городскому кади в качестве ответчика.

Хасан обвинил меня в том, что я беззаконно держу в своем доме его жену.

Я ответил, что моя мать — родная единокровная сестра жены Хасана, у них один отец. Кроме того, я был опекуном жены Хасана до ее замужества.

Кади счел, что все это не является достаточным основанием для того, чтобы жена Хасана жила в моем доме без согласия своего мужа.

Я указал на то, что внезапная болезнь Сельви — несомненно, есть следствие того, что муж плохо обращается с ней.

Но Хасан возразил, что может представить свидетелей, старых слуг и служанок, которые подтвердят, что Сельви болела и прежде.

Суд был отложен, и в следующий раз Хасан привел свидетелей, которые подтвердили его слова.

Я в свою очередь привел свидетелей (моих слуг и служанок), которые показали, что, когда Сельви привели в мой дом стражники, она выглядела не только тяжело больной, но и грязной, измученной, была плохо одета. Было похоже на то, что за ней плохо ухаживают.

Хасан возразил, что за его больной женой ухаживала служанка, нарочно для того приставленная к ней, и ухаживала хорошо. А если женщина выглядела оборванной, грязной, измученной, то это всего лишь следствие ее побега из дома. Она разорвала платье, когда бежала, и выпачкалась на рыночной площади.

Кончилось все тем, что суд признал доказательства, представленные Хасаном, вполне достаточными для того, чтобы вернуть его жену в его дом.

Нам пришлось отдать Сельви.

Она оставалась все такой же безучастной. Увидев Хасана, вначале стала упираться, затем покорно позволила увести себя. И все молчала.

Моя мать была всем этим очень огорчена, винила себя. А я чувствовал лишь усталость от жизни и отупение.

Вскоре после этого мне снова пришлось пережить потрясение.

На этот раз дело касалось тюрьмы.

Султан назначил специальных чиновников — ревизовать городскую тюрьму. Об этом говорили. Я также узнал об этом. И даже втайне от самого себя стал надеяться на то, что, быть может, отпустят на свободу Панайотиса.

Я никогда не забывал моего друга. Он был единственное светлое в моей жизни. Сельви изменилась до неузнаваемости. Хасан стал чужим и враждебным. И только Панайотис в моем сознании, в моей памяти остался прежним. И когда я вспоминал его, я вспоминал и прежнего себя. Мне казалось, что прежде я был чище, лучше.

И вот меня снова вызвали в суд. На этот раз я выступил в роли свидетеля, а также в роли потерпевшего.

Мне задали вопрос, посылал ли я одному из заключенных одежду и провизию.

Я ответил, что да, посылал.

Спросили, сколько лет подряд я это делал.

Я прикинул.

Оказалось, почти двадцать лет (если не все двадцать).

Короче, в руки чиновников, ревизовавших тюрьму, попали съестные припасы и одежда, которые я в очередной раз прислал Панайотису. Чиновники взялись выяснять, кому все это предназначено.

И тут вдруг выяснилось, что много лет подряд я помогаю заключенному, которого нет в тюрьме.

Все, что я присылал, смотритель тюрьмы и другие ее служители просто-напросто делили между собой. Это было тем более легко, что я не справлялся о заключенном друге.

Они бы и последнее, присланное мной, разделили бы между собой, если бы оно случайно не попало в руки чиновников -ревизоров.

Как же все это вышло?

Оказывается, Панайотис даже и не сидел в тюрьме в Брусе ни одного дня.

Он бежал, когда его везли из Айдоса.

Стражники, которые везли его, боялись, что им придется отвечать за то, что упустили важного преступника, приговоренного к пожизненному заключению. Поэтому они добрались до Брусы и там вступили в сговор с тюремным смотрителем и его помощниками. То есть, за определенную мзду смотритель внес несуществующего заключенного в списки.

А тут и я начал присылать одежду и съестное. Иметь такого заключенного, как Панайотис, который существует лишь в общих списках заключенных и потому не доставляет хлопот, а даже напротив, приносит выгоду, оказалось очень приятно, доходно и удобно.

Но вот этой хорошей жизни пришел конец. Все было раскрыто, и пришлось тюремным служителям самим превращаться в заключенных.

Известие о том, что Панайотис все эти годы провел не в тюрьме, более чем ошеломило меня. Значит, все, о чем я так много размышлял все эти годы, все, чем я жил, было основано на мнимости. Значит, во всем этом реальны были лишь мои мысли и чувства, а тот, кому они адресовались, оказался мнимостью, фантомом.

Затем я подумал, что Панайотис, должно быть, бежал далеко, куда-нибудь в земли франков.