Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Хасан был мрачен.

Все мы приехали в Айдос для того, чтобы здесь отпраздновать свадьбу, и потом ехать в Брусу.

Но до свадьбы было еще очень далеко.

Наконец мать сказала мне, что Сельви снова впала в состояние безумия. Болезнь проявилась открыто, как проявлялась в детстве.

Почему-то я нисколько не сомневался, что Сельви просто притворяется. Она это умела. Я еще помнил, как она когда-то притворилась, будто забыла загородную прогулку, во время которой впервые увидела Панайотиса.

Внезапно я поймал себя на мысли о том, что думаю о Сельви, как о чем-то докучном, раздражающем. А ведь я так любил ее в детстве, и после, когда мы выросли, я любил ее, как мог бы любить родную сестру. И вот теперь я совсем не люблю ее. Она раздражает меня.

Бедная Сельви! Теперь ее никто не любит. Она никому не нужна. Один за другим ушли от нее люди, любившие ее. Умер ее отец, вот и мать умерла, Панайотис в тюрьме, я больше не люблю ее; моя мать, кажется, устала от нее. Но ведь остается любовь Хасана. Вот единственный человек, любящий ее теперь. Зачем же пренебрегать этой любовью?

«Решено,— подумал я,— вот об этом я ей и скажу».

Я решил поговорить с Сельви.

Когда я вошел в ее комнату, она поднялась с маленькой круглой скамеечки, на которой сидела у стола, обтянув платьем колени, и нарочитым жестом махнула рукой.

— Пусть он уйдет,— сказала она.

Я понял, что она приняла свое решение — притворяться безумной. Она, конечно, умела притворяться (все умеют), но умела плохо. Я сразу увидел, что она притворяется.

— Я хочу поговорить с тобой, Сельви,— сказал я, присаживаясь на подушку на ковре.

Она в ответ распустила свои длинные волосы, занавесила темно-каштановыми прядями лицо и нарочито-дико поглядывала на меня сквозь эту волосяную завесу.

— Не надо, Сельви,— я кликнул служанку и велел ей принести кофе для меня и для Сельви.

Кофе явился. Служанка ушла.

— Выпьем кофе, Сельви,— предложил я.

Она не отозвалась.

— Послушай, Сельви,— я отхлебнул из чашки,— то есть, ты можешь слушать меня, а можешь не слушать. Зачем эти капризы? Ты совсем одна. Твои родители умерли. Моя мать уже стара. У меня семья и я не могу уделить тебе много времени. А Хасан любит тебя уже много лет. Он будет заботиться о тебе, тебе будет хорошо в его доме. Он готов исполнять любые твои желания.

— У меня нет желаний.

«Хорошо, — подумал я, — Значит, оставила притворство. Отвечаешь, как нормальный человек».

— Соглашайся на брак с Хасаном, Сельви,— я поставил на поднос пустую чашку, выпил воды. — Я прошу тебя об этом. Моя мать просит. Мы будем рады знать, что ты пристроена в этой жизни, что о тебе хорошо заботятся.

— Мой отец не хотел этого брака.

— Твой отец взял клятву с госпожи Зейнаб в том, что она не выдаст тебя за Хасана. Но госпожа Зейнаб умерла. А по указанию самого султана было принято решение — не отказывать Хасану, если он после смерти твоей матери попросит твоей руки. Видишь, я искренен с тобой. Хасан — единственный человек, который любит тебя.

Сельви зло посмотрела на меня, откинула распущенные волосы назад и заговорила, плача:

— Какой ты двуличный, Чамил. Сколько в тебе лицемерия. Ты давно разлюбил меня, ты уже не любишь меня даже, как сестру. Но вместо того, чтобы сказать об этом прямо, ссылаешься на семью, которая, якобы, отнимает у тебя слишком много времени. Когда-то ты разлюбил меня за то, что я была больна. Я не упрекаю тебя, хотя я не была виновна в своей болезни. Ты отнял у меня любимого. Но я снова отказываюсь упрекать тебя. Сейчас ты лицемерно уговариваешь меня выйти замуж за Хасана. Ты ведь знаешь, что я буду несчастна с ним. Но ты во что бы то ни стало хочешь исполнить его прихоть. Ибо его любовь ко мне — прихоть, и, уверяю тебя, прихоть, ведущая его прямым путем к безумию. Обо мне, о моей жизни ты не думаешь. Ты все говоришь о том, что никто не любит меня. Как же ты забыл о человеке, который любит меня, о своем друге? Ведь ты даже не знаешь, жив ли он?

— Сельви, да, я ничего не говорю о Панайотисе. Но вовсе не из лицемерия, а всего лишь потому, что не хочу напрасно мучить тебя, говоря о нем.

Она опустила голову. Кофе она даже не коснулась.

— Я не хочу видеть тебя, разговаривать с тобой. Ты мне неприятен. Уйди. И больше не уговаривайте меня. Ни ты, ни твоя мать. Хорошо. Я выйду замуж за Хасана.

— Я благодарен тебе, Сельви, за твое решение, — учтиво ответил я. И с этими словами покинул комнату.

Началась подготовка к свадьбе. Как всегда — суматоха, шум. Множество покупок.

Хасан уехал в Брусу — подновить свой дом. Вернулся он довольно скоро. Привез много подарков для Сельви — кучу золотых украшений — кольца, браслеты, ожерелья — все это с жемчугом и драгоценными камнями — все вещи прекрасной работы. Даже моя мать, много повидавшая на своем веку, удивлялась этим украшениям и щедрости Хасана.

Еще он привез для Сельви новую служанку — немую девушку. Мне это показалось мрачным.

— Зачем ты взял немую? — спросил я.

— Мне сказали, что она очень искусна в уходе за знатными дамами. Умеет и причесать, и умыть, и одеть. А что немая, так это даже хорошо, меньше будет сплетничать.

Немая служанка была рослая девушка, вся какая-то плоская, с прямыми и светлыми, как пакля, волосами. Ее голубые глаза все время были широко раскрыты или просто казались широко раскрытыми. Ее еще девочкой вывезли из каких-то дальних славянских земель, воспитали в правой вере, обучили, как холить и украшать женскую плоть. Что-то в ее лице казалось мне неуловимо знакомым, но где я видел подобные черты прежде, я не мог припомнить. Она, как многие глухонемые, была некрасива, но в грубых чертах ее лица проглядывало и какое-то изящество. Например, у нее был красивый подбородок, нежно-округло вылепленный, с маленькой ямочкой.

Хасан пригласил множество гостей.

Сельви вела себя нормально. Ей передали подарки Хасана, она приняла их.

Хасан вел себя немного по-детски. Ему вдруг захотелось, чтобы на его свадьбе были воспроизведены все обычаи свадебные, какие только были. Он все выспрашивал мою мать и других старых людей о свадебных обычаях.

Сама свадьба мне запомнилась как что-то шумное и смутное.

С утра прислали свадебный наряд для невесты — подарок жениха. Когда моя мать развернула и посмотрела, она сказала, что Хасан, должно быть, сошел с ума, так дорого это стоило.

Помню, как я обувал невесту и клал, по обычаю, в ее туфли золотые монеты.

После совершения брачной церемонии Хасан надел на шею Сельви ожерелье в три ряда из золотых же монет.

Свадебный пир в Айдосе длился неделю. Потом невесту (впрочем, теперь уже супругу) Хасана повезли в Брусу. Ехали шумным караваном, с музыкантами и танцорами.

Моя мать рассказала мне, что когда она спросила у Сельви, как прошла брачная ночь, Сельви ответила, что брачной ночи еще не было, Хасан отложил это до возвращения в Брусу. Мне это не очень понравилось, потому что показалось признаком того, что он нервничает и чего-то боится. Но ни я, ни моя мать ничего не стали ему говорить, чтобы не смутить и не раздражить его еще больше.