Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Да, конечно,— я тоже в свою очередь смягчаюсь,— конечно, в этом нет ничего зазорного.

Конечно, нет. Я знаю. Но я не хочу! Вот и все. И пусть я фанатичка, все равно это как-то комично: Сабире-ханым и молодой врач по женским болезням, что-то водевильное, фривольное я чувствую в этом.

Мы говорим еще о каких-то пустяках. Сабире дает мне адрес своего врача.

После ее ухода я недовольна собой. Адрес я сунула в шкатулку на столике в спальне.

А кто-то собирался подробно описать свою первую брачную ночь. Глупо! Заставляю себя писать, будто я писательница, которая живет литературным трудом! Подумаешь, Достоевский в юбке! Это выражение, внезапно пришедшее мне в голову, вдруг показалось мне таким смешным, что я невольно громко рассмеялась. И тотчас испуганно оглянулась. Хорошо, что Элени не слышала, иначе моя горничная окончательно уверилась бы в том, что служит у сумасшедшей госпожи. Хотя вообще-то Элени предана мне. Она славная девушка. Родом она из Малой Азии, из пригорода Айдына. Родители ее — небогатые люди, отец — мелкий торговец. Элени рассказала мне путаную историю о женихе, который обольстил ее, нарушил свое обещание, потому что ее отец разорился. Незаконного ребенка Элени воспитывают ее родители, им она отсылает часть своего жалованья. Из-за этого жалованья у меня частые стычки с Джемилем. Он все порывается урезать жалованье Элени. Он убеждает меня, что, если горничная начнет капризничать по этому поводу, я просто могу ее выгнать без рекомендации. А без рекомендации никто ее в хороший дом не возьмет. Но, разумеется, я подличать, издеваться над беззащитным, подчиненным мне человеком не собираюсь, и всякий раз отстаиваю жалованье Элени. А когда Джемиль передразнивает характерное греческое произношение Элени (она не выговаривает шипящих), я просто готова влепить ему пощечину. В эти минуты его лицо удивительно похоже на лицо детски-бездумно-жестокого озорного уличного мальчишки. Это странное проявление детскости как-то примиряет меня с ним. Если бы он издевался над Элени как взрослый человек, я бы не могла простить его.

Но, кажется, самое время вернуться к моей первой брачной ночи. Так, на чем же я остановилась? Да, сваха привела меня в спальню, стала что-то говорить, но я так волновалась, что не могла воспринять ее слов. Я машинально оглядела комнату. Здесь мне предстояло стать женщиной. Это была наша общая спальня, комната новобрачных. На вид она представилась мне такой же странной, как и сам этот наш брак. Теперь мне даже кажется, что уже тогда чувствовалось, что в этой комнате соединятся два существа, несоединимые по самой своей сути. И соединение это будет мнимостью.

Стены были покрыты традиционной росписью, но под потолком я увидела европейскую люстру. Окно, закрытое шелковым занавесом, и широкая кровать, покрытая разноцветными покрывалами, пришли, казалось, еще из времен наших бабушек. Но тут же я увидела зеркальный шкаф на немецкий манер и два венских стула. После я узнала, что, подбирая обстановку для своего дома, Джемиль посоветовался с моей мамой. Надо отдать ему должное, чувствовалось, что дом подготовлен к совместной жизни супружеской пары. Но тогда же я поняла, что сам Джемиль по натуре своей был неприхотлив. Все эти приготовления он сделал для меня, для своей жены. Но он не знал, какая я, да и не мог узнать, он не понимал меня. А теперь я знаю, что и его я никогда не пойму. То есть, я имею в виду даже не мотивы его поступков, но его чувства. Для того, чтобы его понять, надо просто полюбить его, а я не могу...

Сваха стала раздевать меня. У меня возникло какое-то странное ощущение — почему-то показалось странным, что вот я, образованная на современный манер девушка, и сваха раздевает меня в брачной комнате, как раздевали свахи моих юных простодушных прабабок. Я почувствовала себя беззащитной. Наверное, это и была беззащитность личности под гнетом законов, традиций, обрядов и всего прочего, что налагается на человека неумолимым началом, которое зовется «обществом».

По обычаю, полагалось перед свадьбою раскрасить мне лицо, нанести сверкающие точечки на лоб и щеки. Сейчас бы их смывали розовой водой. Кажется, сваха что-то говорила маме о раскрашивании, но мама как-то замяла этот разговор; она знала, что на это я ни за что не соглашусь. Сваха сняла с меня покрывало, помогла снять украшения и платье и надеть ночную сорочку. Мои длинные волосы она распустила по плечам.

В дверь постучали. Стук был какой-то странный, он показался мне насмешливым. Хотя может ли такое быть — насмешливый стук или грустный стук...

Вошел Джемиль. Он был уже в белье — какие-то длинные бесформенные штаны и широкая рубаха с треугольным вырезом, как бывает у деревенских рубах. Полотно, из которого это белье сшили, было желтоватого цвета и оттого штаны и рубаха казались плохо выстиранными. Бритую голову Джемиль прикрыл небольшой круглой шапочкой.

Сваха что-то сказала Джемилю, оба засмеялись, затем она ушла. Я вдруг поняла, что ушли все, и мои родители тоже. Мы с Джемилем остались одни, не считая слуг, которым до нас и дела нет, должно быть. Впрочем, я еще не знала, какие слуги есть в этом доме.

Я стояла посреди комнаты. Я устала, хотелось присесть или даже прилечь. Но я и подумать об этом боялась. Джемиль мог истолковать это, как знак того, что я готова к близости с ним и даже хочу этой близости. Чего же я хотела на самом деле? Я понимала, что близости с Джемилем не избежать. Я хотела, чтобы все это поскорее кончилось. Но надо честно признаться: в глубине души трепетало желание, чтобы это произошло...

Я стояла, не шевелясь. Джемиль ни слова не сказал мне, не ободрил, не приласкал. Он совершил намаз, причем молился углубленно и серьезно. Я сначала удивилась, после поняла, что для него близость с женщиной — это всегда что-то нечистое, хотя и доставляющее удовольствие. Молящийся Джемиль — это был Джемиль, навеки замкнутый для меня, этими своими чувствами он никогда не стал бы со мной делиться; и думаю, ни с какой другой женщиной не стал бы.

Кончив молиться, Джемиль поднялся и шагнул ко мне. Он улыбнулся; это была улыбка жесткая, улыбка озорного уличного мальчишки, который все понимает и чувствует совсем не так, как я; перед которым я беззащитна, которому я ничего не могу объяснить.

Я знала, что надо молча подчиняться. Улыбаясь, Джемиль жесткими своими руками ощупал мои бедра под тонкой сорочкой, затем помял груди. Мне стало больно, я вздрогнула и невольно подалась назад. Джемиль на мгновение нахмурился.

Губы мои скривились в заискивающей улыбке. Вот еще одна странность — я ведь вовсе не была робкой, смиренной; пожалуй, наоборот, я даже отличалась строптивостью, могла настоять на своем. Почему же я так боялась не угодить Джемилю, так заискивающе улыбалась ему? Сама не знаю. Не могу объяснить. Может быть, в глубине души я все-таки робка и запуганна? Но тоже — почему? Не знаю.