Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

У окна сидит молодая девушка. Это дочь Кати, Димитрина, «Диди» ее называют; ей девятнадцать лет, она студентка; химию, кажется, изучает или что-то другое такое, не знаю точно... За все это время, пока мы разговаривали, она не сказала ни слова, тихо так сидела; и мне казалось, что ребенок скучает... Я смотрю на нее. Диди немножко нервно сжимает и разжимает пальчики. Одежда у нее — один из современных стандартов — джинсы... Мне в этой девочке нравится ее какая-то непосредственность, она очень быстро говорит, захлебывается как-то по-детски, сбивается, глотает слова, и вдруг улыбнется так ярко... Вот совсем маленькие девчушки так говорят, мне случалось слышать... Она немножко взволновалась и обращается ко мне: «Пожалуйста... Вы только не обижайтесь... Я Вас очень уважаю... Но тех, других, которым поменяли имена... тех я не люблю... Они грязные... они преступники...»

Я даже и не возмутилась. Просто интересно слышать такое от милой девочки, которая к тому же пишет стихи, и неплохие...

— Полстраны грязных преступников? — спрашиваю я.

— Не полстраны. Только миллион.

— Но для нашей страны и самый маленький «только миллион» (подчеркиваю голосом) — уже много...

У меня нет такой способности: покорять, побеждать собеседника законченными отточенными репликами; я даже подозреваю, что такая способность бывает только в пьесах, вроде комедий Ростана или Уайльда...

— Но они... они хотели автономную республику...

— На основании общности вероисповедания? По такому принципу? Но по такому принципу не образовываются автономные республики...

— Нет, по национальности, по национальному принципу.

— Но такого заявления никто не подавал, такой просьбы...

— Если бы подали, уже поздно было бы... Это был такой опережающий удар... эта перемена имен...

— Но в нашей стране мусульманство исповедуют люди разных национальностей: цыгане, турки, болгары...

— А если они болгары, почему у них имена не болгарские?

— А у тебя почему не болгарское имя?

— «Димитрина» — славянское имя!..

Я вздыхаю и объясняю ей, что означает греческое «Димитрина»...

Вдруг она почти выкрикивает:

— Я не хочу говорить об этом, не хочу!.. Мы, молодежь, приняли это совсем нормально... Только за границей все время это обсуждают... И вы... Не хочу!..

Да, я заметила... Люди не хотят об этом говорить... В чем дело? Инстинктивный стыд?.. А девочка кричит, кричит...

— Я не люблю их!.. Не люблю!..

— Но если ты их не любишь, разве это значит, что надо их мучить?..

А почему я говорю «их» вместо «нас»? Разве я что-то другое, отдельное?.. Галя сидит, поджав губы. Катя стоит, выпрямившись, в прямой опущенной руке у нее вилка, которой она размешивала салат... Теперь мы все молчим...

В конце концов мы все помирились, поели салатик и хорошо попрощались. Они ушли. Я осталась с апельсинами, пирожками и лимонадом... Не могу я их просить, чтобы они приходили чаще... У них ведь семьи, дети... В этой больнице я не от каверн умру, а от голода... Кормят очень плохо и очень однообразно... каждый день одно и то же... Каждый день...

Значит, нельзя говорить о каком-то национальном принципе, потому что речь идет о людях разных национальностей... О религии?.. Тогда можно говорить о мечетях — джамиях, они будут доведены до разрушения, а ведь они украшали эту страну... И не все исповедуют ту или иную религию, но имена есть у всех... Значит, просто если ты носишь имя, имеющее отношение к мусульманской традиции, тебя заставляют поменять имя... Значит, просто...

Прежде я думала, что если человеку предлагают пользоваться каким-то преимуществом по национальному принципу, он должен возмущаться и сгорать от стыда. А вот люди с удовольствием принимают эти преимущества; в их сознании легко утверждается мысль о том, что миллион других людей — грязные преступники...

И что во всем этом нового? Только одно — все это сейчас происходит, сегодня, и касается именно меня; и я не знаю, что мне делать...

Но... это все же интересно... Или нет... Конечно, я хочу сказать что-то другое, совсем другое... Значит, если мы захотим третировать, уничтожать и мучить какую-то «категорию» (пусть будет этот термин), какую-то категорию населения; мы должны объявить, квалифицировать этих людей как «грязных преступников»; мы должны верить, будто бы они в своей повседневной жизни совсем не могут испытывать те же самые чувства к своим женам, детям и так далее, какие и мы испытываем... Но при этом мы вовсе не думаем следующим образом: «они — грязные преступники, и поэтому мы должны наказать их мучениями»... О нет! Мы думаем: «Они ведь все равно грязные преступники, вот именно поэтому мы и получаем право мучить их». Эта их общая «грязная преступность», вымышленная нами, оправдывает в нашем представлении все наши действительно нечистые действия по отношению к ним. Значит мы почти неосознанно знаем, что поступаем плохо, мы неосознанно ищем себе какие-то оправдания...

Наверное, это Лазар сказал...

Я никому не нужна... Я совсем одна... Но почему я так боюсь? Почему я даже самой себя смущаюсь?.. Пусть мое воображение выйдет на свободу, пусть Лазар мне говорит, что он позаботится обо мне, о моих рукописях; что он приберется в комнате; что мне не надо вставать, и молоко он мне согреет... У меня так болит в груди... Это плевра... Вот я такая, боязливая, стесненная...

Или, может быть, так: я чувствую себя очень обиженной, брошенной; я спрашиваю его своим плачущим голосом, как он будет жить, когда я умру, ведь ему будет не хватать меня?.. И он отвечает тихо и с такой ранящей меня правдивостью: «Двадцать шесть лет я жил без тебя. И дальше буду жить». И этот тихий ответ бросает меня в такую безысходность, что я даже всхлипнуть не могу... Нет... Не надо так...

Я ни одной из Десяти заповедей не преступила... И все же... Я преступила человеческий закон... Я совсем одна... И некому за меня заступиться...

Что делать?.. Конкретно... Какие конкретные действия?.. Когда есть какие-то близкие люди, тогда вместе с ними что- то пытаешься сделать, на что-то решаешься... Вместе... У меня никого нет... Ни у кого никого нет... Все эти близкие люди — матери, друзья, дети — все это одна только мнимость... И мы ищем, ищем и не находим...

Пока у меня еще есть одно окно — чтобы броситься вниз... с двенадцатого этажа... А бывает такое, когда уже и нет никаких окон, и даже умереть не можешь по своему желанию, не можешь выбрать себе смерть... Пусть Бог меня сохранит от этого... И мне совсем не хочется, чтобы я лежала на асфальте разбитая. Мне хочется, чтобы я летела... Перелетела бы совсем в другой мир, где нет никаких практических расчетов, только любовь... Такая бесконечная любовь... Только любовь и справедливость... И чтобы у меня было такое белое платье и белое покрывало на волосах, в таком белом платье я хочу стоять с Лазаром... И чтобы эта белизна была не какой-нибудь пустой условностью, а правдивым настоящим знаком моей чистоты... Я хочу быть чистой...