Олег Слободчиков - Первопроходцы

— Делим по справедливой старине! — орал Бугор, перекрывая голосом раскатистые Юшкины стоны.

Тот вернулся в амбар изрядно потрепанный, с затравленными глазами, сиплым голосом пригрозил:

— Напишу воеводе о самоуправстве… И про Семейку Дежнева, что коргу до нас перелопатил, три сотни пудов кости добыл и похваляется, что три пуда отложил в государеву десятину… Про все напишу!

Его угроз не слушали, разложили кость на тридцать пять паев. По жребию каждый взял свое. Селиверстов неприязненно покосился на кучку, в которой не было и пяти пудов, отряхнулся и громогласно потребовал вернуть долги. Опять начался дележ и спор. Покрученники отдавали две части из трех, своеуженники — треть. Торговые предъявляли должникам кабальные грамоты. Ветошка и Бугор расплатились за товары, сложили остатки в мешки и ушли к дежневским избам. Не дождавшись Ваську к ночи, утром туда же перешла якутка, отбитая у коряков и привязавшаяся к нему, хотя никакой надобности в ней у Бугра не было.

На другой день на стан Дежнева и Семенова пришли селиверстовские торговые люди Савва Тюменец с Григорием Евдокимовым. Переговорив с ними, Дежнев, Семенов и Анисим Костромин согласились, что охочее полуказачье, Селиверстов с Осиповым, принуждают людей к несправедливости. Они не осудили Ветошку, таскавшего Юшу за бороду и приняли беглецов, не поминая прежних обид. Утихли страсти и на селиверстовском стане, там тоже жизнь пошла своим чередом.

— Он склонял меня к предательству! — не мог остыть Бугор. — Кого вздумал пугать воеводской опалой… Меня, — бил себя кулаком в грудь. — Первого на Лене!

Со слов вернувшихся казаков Семейка с Никитой поняли, что Селиверстов не оставил умысла объявить коргу найденной им со Стадухиным и обвинить самовольных приказных Дежнева и Семенова с их воровским сбродом, что выбрали кость на себя. Бугор с Ветошкой и Евсейкой отказались подписывать ту жалобную челобитную. Торговым людям такой поворот в анадырских промыслах не нравился.

— Я этого козла давно знаю! — водя по сторонам настороженными глазами, скулил Анисим Костромин.

— То я его не знаю! — поддакнул Никита Семенов.

— Если упрется — в штаны наложит, но будет стоять на своем! Надо писать встречную челобитную.

Дежнев таращился в угол и яростно чесал бороду.

— Свидетелей-то у него нет! Разве Пашка-Зараза подпишется под ложью? — рассуждал, благодарно поглядывая на вернувшихся казаков. — Спаси вас Господь! Ты, Васенька, хоть и горячий, а не подлый. Ну чем мы тебя обделили? Пай давали равный, по жребию. Зачем сеешь раздор?

— Не могу терпеть несправедливость… Почто мне такая доля? — огрызнулся Бугор.

— После у Господа спросишь! — встревоженно оборвал его Костромин. — А пока надо писать встречную: не были Юшка с Мишкой на нашей корге. Он, луженая глотка, хочет весь зуб прибрать.

— Надо! — согласился Дежнев и вопросительно взглянул на Казанца.

— Есть бумага! — ответил тот. — От Стадухина осталась.

— Грех на нас! — со вздохом признался Бугор. — Одну жалобную челобитную от Селиверстова подписали: про то, что вы, Семейка и Никитка, не радеете государю и разогнали от зимовья ясачных юкагиров.

— Ты же знаешь почему! — вспылил Никита Семенов.

— Чтобы частокол не ставить! — громче и злей ответил Бугор.

— Там ругаются, здесь ругаются, заткнуть бы уши! — проворчал Ветошка.

— Вот построю избу, один буду жить. — Помолчав, добавил со вздохами: — Подписали по горячности. Злы были на вас, а он подсунул готовый лист. Сказано ведь, нельзя не быть соблазнам, но горе тому, через кого они приходят!

Выговорившись, Федька побагровел, засопел и умолк. Новая затевающаяся распря прекратилась в самом начале. Пока мужчины бранились, Васькина якутка с удобством устраивалась в избе, поддерживала огонь, варила рыбу, пекла икряные лепешки, но знаки внимания и заботы оказывала только седому Бугру.

Весна была голодной: последнюю рыбу доели на Сретенье, кормились зайцами и куропатками. Проваливаясь в раскисающие к полудню снега, дикие олени потянулись на север. Оленихи телились в самое неподходящее время. Волки и люди кормились ослабленными важенками и телятами, которых догоняли: одни на лыжах, другие на широких лапах. Люди радовались, что весна выдалась ранней и теплой. Еще не вскрылась река, а гнус ожил. Солнце палило по-летнему, журчали ручьи, вода бежала по льду, затем река взорвалась, Анадырь взбесился и стал подступать к избам. Насельники кинулись спасать свое добро, потом общее: выносили на возвышенное место ружья, одеяла, котлы, затем стали бегать, спасая добытую кость, хотя ей вода не вредит. Стадухин поставил зимовье в низине, близко к реке. Селиверстов расстраивался там же, и когда завалился амбар, в котором была сложена часть моржовых клыков, Юшин вопль перекрыл рев реки.

— Спасай добытое! — Носился он у кромки плещущей воды, хватал что подворачивалось под руку.

Дежневский амбар тоже свалило и унесло. Но из него успели вынесли больше половины кости. Люди обоих станов сновали по клокочущей воде, пока течение не валило с ног, потом с пригорка смотрели, как одна за другой развалились и поплыли по мутной воде шесть изб с амбарами. Кто-то беспрестанно молился, Селиверстов беззвучно плакал. Пашка Кокоулин с Артемом Осиповым утешали его:

— Кости тяжелые, далеко не унесет, а избы жаль, много трудов положено.

Беда не обошла стороной и дежневское зимовье, но все же ему досталось меньше, чем стадухинскому. Снесло две крайние избы и ту, что была поставлена первыми пришедшими сюда людьми.

— Любит тебя Бог! — Одышливо сипел за спиной Дежнева Бугор. — Мы еще с Мишкой о том говорили. Жив ли? Три года ни слуху ни духу. Дай Бог вернулся на Лену другим путем или дошел до Ирии, вестей не шлет, чтобы не набежали всякие селиверстовы…

— Не гневи Бога! — отмахнулся Дежнев. — Не искушай хоть в такой час. — Но, не сдержав любопытства, спросил со смущенной улыбкой: — Неужели Мишка так говорил?

— Так и говорил: «Наверное, Семейку Бог любит!» Завидовал!

— Мишка мне завидовал? — недоверчиво хохотнул Дежнев.

Побуйствовав, река стала входить в свои берега, течение успокаивалось. Люди расходились по сырым избам, среди обломков, ила и сора разыскивали остатки разметанного добра.

— Сорок пудов пропало! — выл Селиверстов в сторону уцелевших дежневских изб, будто они были виноваты в пропаже. — И казенный амбар смыло. В нем — восемь пудов. Я ведь под эту коргу явил пятьдесят. Что отдавать?

— Врет, подлый, и Бога во свидетели призывает, — возмущался Никита Семенов. — А Господь за его ложь карает нас всех. Утопить бы гаденыша, в воду посадить.

— Я тоже явил двести восемьдесят соболей, — бормотал Дежнев, нашаривая ногой моржовые клыки в стылой мутной воде. — Считать на кости — тридцать пудов. Что теперь, Бога винить?