Олег Слободчиков - Первопроходцы

Промышленные стали торговаться за неводные сети, сбивая цену, предрекая, что зимой их сгрызут мыши. Попов посмеялся, сдвинул шапку на брови и велел бурлакам разбирать бечевы. Стоять несколько дней, чтобы найти Пантелея Демидовича, он не мог. Тусклое осеннее солнце по нескольку раз за день накрывали тучи, холодный дождь то и дело просекался сырым снегом и переходил в густые снегопады.

— Дядька! Давай выкупим якутку?! — стал канючить Емеля. Если какая блажь западала племяннику в голову, он был настырен.

— И на кой она нам? — пытался вразумить его Федот.

— Всего за два сетевых полотна отдадут. А девка еду готовит, одежду шьет… Своенравна, в женках ни с кем из них жить не хочет.

— Понятно! — посмеялся Федот. — Свешниковские из-за нее перессорились и сами готовы приплатить, чтобы избавиться. А ты — два полотна! Зачем нам раздоры?

— Я ей приглянулся! — самоуверенно признался Емеля. — Если позову, пойдет — выкупи из моего пая?

Девкам Емеля действительно нравился и сам до них был сильно охоч. Из-за этого бывали неприятности: последний раз его били зимой из-за ясырки. «Вдруг остепенится, кобель?» — подумал Федот.

— Я сам спрошу, пойдет ли к тебе в женки? Если согласится — оплачу выкуп.

Якутка оказалась хороша и опрятна, понимала русскую речь, хотя говорить стеснялась. Федот спросил, указывая на Емелю, улыбавшегося во всю свою красу. Она, чуть смутившись, кивнула. Дальше пришлось торговаться с промышленными.

До Новоселовского стана поповская ватага дойти не смогла: по реке пошла шуга. Пришлось вытащить коч на берег и строить свое главное зимовье. Люди привычно обустраивались, готовились к холодам и промыслам. На этот раз все делалось веселей, помимо насущного много говорили о следующем лете, о моржовом клыке — рыбьем зубе, о Необходимом Каменном поясе. При низком солнце далекие вершины горного хребта алели свежими снегами. Иван Баранов неназойливо советовал идти туда:

— Весной, когда наст крепок, купить бы собак да нартами с хорошим припасом на лыжах перейти на ту сторону.

— И что там? — спросил Федот, понимая, что казак прельщает сухим путем.

Вопрос приказчика смутил Баранова, он хмыкнул от непонимания, потер переносицу, посмотрел на белые вершины гор так, будто там скрывалось чудо, которому обыденной цены нет, и спохватился:

— Промышленные продают собак по пятнадцать рублей, совсем сдурели. И юкагиры, глядя на них, заламывают цены.

— Завести четыре суки, доброго кобеля, можно не промышлять?! — Удивленно хохотнул Емеля. — В год по десять щенков от каждой. Дядька, давай собак разводить!

— Оставлю тебя с якуткой, разводите собак и якутят! — ворчливо пробурчал Федот, все еще недовольный прихотью племянника.

Зима была удачной, промыслы покрыли долги отчаявшихся людей. Ссор из-за якутки не было. Федот воспарял духом. После Евдокеи-свистуньи Иван Баранов стал настойчивей зазывать на Погычу сухим путем через горы: пешком, без ездовых собак. По его словам, остатков поповской муки могло хватить на путь туда, а уж там Бог не оставит. Но как ни старался беглый казак — отмалчивались и отговаривались даже его товарищи по побегу. Пример Исайки Мезенца с Семейкой Пустозером был у всех на слуху: никому не хотелось тащиться пешком невесть куда, непонятно зачем, всем казалось предпочтительней плавание при попутном ветре, с которым через два-три дня можно попасть на неведомую реку.

Коч стали готовить еще при первых весенних проталинах. Едва почернел лед судно было просмолено, стояло на покатах с подновленными мачтами и залатанными, промазанными жиром парусами. Как только открылась река и схлынул паводок, ватажные весело спустили его на воду и следом за редкими льдинами поплыли к Нижнеколымскому острогу. Из притоков, нижних зимовий туда же стекались промысловые ватаги и казаки. Иные торговые люди зимовали при остроге, другие приволокли товар сухим путем с Алазеи и Индигирки. Торговля шла на острове в устье Анюя, что сначала показалось Федоту неудобным: амбары и гостиный двор возле острога, а лавки и балаганы за рекой. На ярмарку прибывали разные народы с Колымы, ее притоков и других рек. Одни приплывали на лодках, другие приезжали на оленях: и ясачные, и дикие-вольные мужики. Для государевой прибыли на ярмарке никого не ловили в аманаты. Высокомерные чукчи с выбритыми макушками, разных родов юкагиры с татуированными скулами, ходынцы — народы с верховий Анюя с лицами, размалеванными яркими красками — явные враги во многих поколениях, здесь терпели друг друга ради торга и мены.

Лавочные сидельцы втридорога сбывали топоры, ножи, железо в прутах и полосах, бисер и стеклянные бусы. Целовальник взимал покупные и продажные пошлины, платы за прибытие и отъезд, брал с промышленных десятину. Втор Гаврилов делал записи в прошнурованную книгу. Казаки следили за порядком, а удержать его было трудно. Как приказный с целовальником ни запрещали торговым людям продавать вино и брагу, те тайком спаивали, и не только казаков с промышленными. Ясачные и вольные мужики, прибывшие на ярмарку с дальних рек, вдруг начинали петь и плясать, шумно веселиться в своем кругу, затем веселье переходило в насмешки чукчей над юкагирами и наоборот, потом в драки. Если споры промышленных людей кончались мордобоем, то обиды диких — поножовщиной. Казаки надевали боевые рукавицы, растаскивали зачинщиков и трезвили купанием в студеной воде. Это была их главная летняя служба.

Здесь Федот Попов встретил Пантелея Пенду. Борода и волосы старого промышленного были белы, лицо — коричневей лиственничной коры, морщины глубже прежнего врезались в дубленую кожу, но сам он оставался прямым и крепким, ясные глаза смотрели пытливо и весело.

— Вот уж и у тебя в бороде заиндевело, — окинул взглядом Федота, — а Сибирь до конца не пройдена. — Подумав, тряхнул белой бородой: — И слава Богу!

Федот рассмеялся, своя седина его не печалила, а чем пристальней вглядывался в лицо Пенды, тем меньше замечал в нем внешние перемены.

— А ты все такой же! Сколько ж тебе лет? — спросил. — Это сколько их прошло, когда я был юнцом, а ты матерым казаком.

— Не считал! — улыбнулся Пантелей, обнажая щербины под белыми усами. — Хожу да хожу, пока Господь не призовет. А силы уже не те, — подавил вздох.

«Боится немощи, — подумал Федот, уловив муть, мелькнувшую во взгляде, — мало ли старых сибирских бродяг униженно доживают свой век по монастырям и промысловым зимовьям».

— Иди ко мне, — предложил, — я тебя не оставлю. В юности Бог свел и теперь вот… Значит, для чего-то это нужно! — Приветливо разглядывая старого товарища, стал рассказывать о своих скитаниях и помыслах.

Пантелей слушал внимательно, не перебивал, не переспрашивал. В запертом остроге бойкие зимовейщики топили баню, торговали брагой, сусленками и квасом. Герасим Анкудинов в кожаной рубахе до колен с недовольным видом сел на колоду поблизости от говоривших, потянул носом хмельной дух и обругал Семейку Дежнева. Он зимовал у Втора Гаврилова не в прием, без жалованья, за один прокорм гонялся за беглыми ясачниками, привел в зимовье новых аманатов, но взять с них было нечего, кроме обещаний родственников, да и то не ему, Герасиму, а государю. А Семейка Дежнев помимо служб умудрился в зиму добыть соболей и теперь сулил ему, Герасиму, дать заем под кабалу за обычный рост.