Олег Слободчиков - Первопроходцы

Герасим улыбнулся, опустив гривастую голову:

— Промышляли на Оймяконе и Индигирке. При остроге на одной рыбе больше зарабатываю, и не мерзну, не голодаю, — перебирая пальцами отросшую бороду, кивнул среднему брату, призывая к совету.

Тарх, отводя глаза, сказал, что до зимы будет неводить рыбу с Герасимом.

— Понятно! — Старший встал с лавки с непоблекшей радостью в лице.

Он не надеялся на братьев, просто не мог не предложить им дальний поход. Не откладывая, обошел знакомых служилых и промышленных людей, без труда собрал два десятка удальцов, готовых идти за ним хоть на следующий день. Оставалось самое трудное, что камнем лежало на сердце: сказать все Арине. Надо было как-то объяснить ей, что он не может дольше служить при остроге и жить той счастливой жизнью, какой прожили полтора года. Михей ожесточил душу, напустил на себя печаль и задумчивость, переступил порог, перекрестился, опустился на лавку. Арина окинула его мимолетным взглядом и спросила вдруг:

— Жалованье выдали?

— Кто сказал? — удивился Михей. — Рано еще.

— А что глаза блестят?

— С чего бы им блестеть? — уклончиво пробурчал, вздыхая. — Воевода велит идти на дальнюю службу.

Арина резко обернулась с большими беззащитными глазами, лицо ее вытянулось, губы задрожали, беззвучные слезы покатились по щекам.

— Я же служилый! — стал оправдываться Михей. — Да и не так долго, как прошлый раз.

— Как не долго? — вскрикнула она и зарыдала, не спуская с мужа мокрых глаз. — На три года?

— Не на три, — опустил голову Стадухин. — Хотя за год обернуться трудно. — Наверное, года полтора.

— Опять ждать! Хоть об стену трись — прости, Господи! Бабий век короток. У меня же последние годочки.

Михей молчал. Арина упала на лавку. Глядя на мать, заголосил Нефед. Отец с сердечной тоской отметил про себя, как он вырос за эти полтора года. Сел рядом с женой, стал гладить ее по спине, обнимал сына. Арина зарыдала громче, потом утихла, села, закрыв лицо мокрыми ладонями.

— Не вернешься через год — заведу полюбовного молодца! — пригрозила, хлюпая носом.

Бабье горе со слезами легчает. Выплакавшись, смирилась, лежала рядом с мужем на холодной печи, глядела в низкий потолок незрячими глазами. До слез было жаль ее Михею, а все же легчало на душе, и вставал перед глазами берег студеного моря, терявшийся во льдах, никем не обойденный Великий Камень, Погыча, которая могла быть всего-то в трех днищах пути от знакомого устья. Не даст Бог прохода во льдах, можно посуху, как-нибудь… «Если удастся добраться до Колымы к зиме, то следующей осенью вдруг и вернусь, — обнадеживал себя. — Ведь дал же Бог за лето приплыть с Колымы на Лену».

Проснулся он рано, бесшумно соскочил с печи, оделся, сунул краюху хлеба за пазуху, накинул шапку и убежал на плотбище конопатить рассохшийся коч. К полудню был в съезжей избе. По лицам писарей и письменного головы понял, что воевода к нему благосклонен. Вошел дьяк, внимательно оглядел его, спросил:

— Когда будешь готов?

— Как дашь снасти, припас, так и поплыву. А коч завтра спущу на воду!

— Хорошо! — похвалил. — Расторопен. Новых парусов нет…

— Старый залатаю!

— Я воеводе говорил, чтобы поставил тебя в оклад десятника. Он одобрил. Вернешься, даст Бог, не забудь про меня!

— Не забуду! Я памятливый на добро и на зло.

В поздних сумерках лета Михей возвращался домой. Он устал, но усталость была не той, что после караулов. Кроме работ с кочем успел побывать у Симеона, испросил молебен о благополучном отплытии, обещал монастырю вклад соболями или рыбьим зубом за молитвы о своем многотрудном деле. Оставалось последнее и самое главное, о чем ни словом не обмолвился на исповеди. Он остановился против дома Герасима, постояв, повернул к нему.

— Ты вот что, — смущаясь, сказал брату. — Если Аринке станет невмочь ждать меня — приласкай ее. Уж лучше ты, чем кто другой. Вернусь ли на другой год — не знаю, а она баба знойная, в самом соку, — махнул рукой, скрыв в полутьме нависшие на ресницах слезы. — Сам знаешь!

Герасим молчал, опустив лохматую голову. О чем думал, одному Богу известно.

Удачи в торге и промыслах не было, и, вспоминая прошлое, Федот Попов мучился догадкой, что лишился милости Божьей с тех самых пор, как выменянный на Куте коч пристал к причалу Ленского острога. На Оленеке половина его покрученников перешла в другие ватаги, оставшиеся ругали передовщиков, что промышляют не как все: не ловят заложников, не требуют выкупов и обещаний безопасности в промыслах. Попов же без утайки откладывал десятину лучшими мехами, если нападали — давал отпор, но в отместку не бил, не грабил, не требовал поклонов-подарков. В помыслах о выпавших неудачах Федот читал Библию. Однажды в жарко натопленной жилухе по его спине пробежал озноб: осенило, что бесовским прельщением он принял уговор с купцом Усовым с греховной уверенностью в милость Божью. «Не та ли самонадеянность была причиной нынешних бед?» — подумал с волнением. Когда знаешь, за что карают, можно претерпеть многое. Федот был осторожен, старался не рисковать. С Оленека в Якутский острог не вернулся, положившись на товарища Бессона Астафьева, приказчика самого удачливого в Сибири купца Гусельникова. Дожидаясь его, торговал с мелкими промысловыми ватажками, выбиравшимися с восточных рек. К его кочу подходили торговые суда с целовальником Новоселовым. Федот предъявил отпускную грамоту четырехлетней давности, данную на реку Оленек. Сначала целовальник грозил, потом просил зимовать на Яне, в конце концов уговорил доставить в Нижнее усть-янское зимовье казака Кузьму Лошакова. Янский приказный Федоту понравился, и он принял его на борт с казенным грузом. К судну подходили янские казаки, пытались пограбить. Федот со своеуженниками дал им отпор. Казаки, смирив гордыню, попросили ржи под кабалу. Ржи им Федот не дал, но по христианскому милосердию накормил.

Наконец, уже в августе встретил знакомого казака Стадухина, от него узнал путь к Колыме, получил верные сведения о ее богатствах и решил, не дожидаясь Бессона, отправиться туда без отпускной грамоты. Но идти за Святой Нос было поздно. С попутным ветром Федот пришел к Нижнему усть-янскому зимовью, высадил Лошакова, вытянул коч на сушу и отпустил промышленных в брошенное казаками Среднее зимовье.

Зима не баловала богатыми промыслами, их и не ждали. Янские якуты, тунгусы и ламуты с верховий реки вернулись в ее среднее течение, как только узнали, что казаков там нет, вреда промышленным они не чинили, но к Нижнему зимовью для торга не приходили. Река была безрыбной, кормового зверя добывали редко. После Евдокеи-свистуньи, поделив добытые меха по паям, промышленные горько шутили, что прожили зиму ради брюха, едва покрыв расходы на прокорм. Но впереди была Колыма, а путь к ней выведан от очевидцев.